Тулепберген Каипбергенов[1]

 

Дастан о каракалпаках

 

Трилогия

 

Том 1

 

Сказание о Маман-бие

 

Книга первая

 

Перевод с каракалпакского А.Пантиелева и З.Кедриной

 

 

Часть третья

 

1

 

...И, еще не оглядевшись толком, бросались люди к озерам, дивясь, выхватывали из воды играющую стаями рыбу. Уже поднялись к небу жидкие струйки дыма, кипели на кострах казаны и котелки. Джигиты, досыта наевшись рыбой и напившись чистой воды, играючи, с треском ломали крепкие, как берцовая кость, сухие джангили и толстые стволы камыша, - да не всякому это оказалось под силу. Тут же строили себе пришельцы первые на новом месте камышовые лачуги.

А толпы, гонимые бедствием, как скот по пыльной дороге, все прибывали и прибывали, брели, цепляясь друг за друга, карабкаясь из последних сил, и, ошеломленные невиданным изобилием благодатной новой земли, чуть приостановившись, разбредались по лесам и речушкам, - и всем хватало места.

Никто не вышел им навстречу, ни один посланец какого-нибудь хана, хотя бы для того, чтобы сказать: не тронь! это - мое! Видно, потому так получилось, что о ту пору в хивинском дворце шла увлекательная «игра в ханы», полностью захватившая властительных кунградских наместников-инахов, главную силу при дворе, - рвались важные господа к трону. Не выдержав натиска претендентов изнутри и извне, бежал подобру-поздорову потомок славного Жадиге, сын Султан-батыра из рода шекти, Гаип-хан, и на престол воссел его младший брат Абдулла. Год просидел - все: вмешались бухарцы, прогнали. И пошла чехарда: то садятся на ханство потомки Абулхаира, то его врага Жадиге из рода шекти.

Так, забытый богом и лишенный благодетельной ханской заботы, народ каракалпакский стал потихоньку укрепляться, строиться на новом месте. Больше всего селились по берегам Кок-Узяка. Недаром полноводная и чистая река называется «Кок»- это и значит «голубая». Вода течет в ней медленная, с тихими омутами, словно в глубокую чашу с краями налитая.

Сидит ли человек летом на ее берегу или зимой, слегка разметя снег, смотрится в ее ясный, как синее небо, лед, никогда не насытятся его глаза. Весною в Кок-Узяке рыба стайками ходит, гоняется одна за другой, резвится, подобно стаду, выпущенному на свежую траву. Рыба отчетливо видна сквозь прозрачные струи, и ее столько, что даже малый ребенок, если захочет, летом может, нырнув, поймать руками, а зимой - подцепить на крючок из проруби.

Изобилие райской этой земли сделало испуганных недотрог приветливыми и спокойными, упрямых и чванливых - простыми и добрыми, больных - здоровыми. Довольство осушило слезы, возвратило народу смех...

Целый день ловили рыбаки рыбу на Кок-Узяке, мокрые с головы до пят, вывели свой плот к берегу, разделили добычу поровну и, нанизав каждый свою долю на джангилевый прут, веселые возвращаются домой. Идут шумной гурьбой, смеются, не дают друг другу слова сказать.

- А знаете, с кем бы я сравнил Кок-Узяк? Он добрый, как мальчик с открытой душой...

- Скажи лучше - с душой, ясной как зеркало, ничего от людей за пазухой не прячет. Если бы рыба его людям не показалась, разве бы мы здесь осели?

- Да ни в жизнь бы не осели, дальше бы пошли!

- Будет вам все одно и то же мусолить!

- А кто знает, ребята, вдову Айтуган-есаула из рода кунград, ну, того самого, которого корова забодала? Так вот, говорят, она, эта Белоногая Абадан, собрала артель из одних вдов. Так они будто бы нагишом рыбу в воде ловят. Коленки-то у нее, говорят, белые-пре-белые.

- А мальков они не боятся?- Ребята расхохотались.

Так где, говоришь, они ловят?

- Соблазнился, что ли? Выше нас по течению, в ауле Гаипбахадура.

- Эх, жаль, не я джигит того аула!

- Говорят, они только джигита увидят - тут же растерзают!

Как это так?

Так просто и хватают?

- Ой-ей-ей, встретились бы мне, - я бы пятерых одолел!

- Не хвастай! Слюнки-то не пускай!

- А если забеременеют, что тогда?

- Откуда я знаю что!

- Нет, вы лучше скажите, почему Маман-бий не женится? Или не в силе?

Молча шедший впереди Бегдулла Чернобородый приостановился и, сердито набычившись, глянул на товарищей. Он был на голову выше всех, и ребята примолкли.

- Помните вы, кто Мамана развязал, когда мы, перебираясь с Сырдарьи, поймали его и за разорение народа наказали: посадили на серого осла задом наперед и к седлу прикрутили? Нет, не помните? Развязала вдова Давлетбая. А коли вы не сдурели окончательно, рыбьих мозгов наевшись, сами понимаете: баба никогда мужика не пожалеет, если он жениться не в силах.

Где-то он сейчас, Маман-бий?

Удрал поди, когда счастье от него отвернулось!

- Правда твоя. Богатенькие - они все трусы. Разорятся, поголодают малость и сразу - в кусты!

- И опять вы все переврали!- с досадой оборвал их Бегдулла.- Маман не из трусливых.

- А кто умнее, по-вашему, Маман-бий или Есенгельды-бий?- выкрикнул кто-то задорно.

- Маман-бий, - зашумели ребята.

- А по-моему, Есенгельды, - упрямо молвил парень, задавший вопрос.- Не возражайте, слушайте... Есенгельды-бий, как хорошая цапля - вожак, увел свою стаю с высыхающего озера. За это ему честь и слава! Кто за ним пошел, тот цел остался. И сам он свой дом и богатство сохранил. Со вчерашнего дня в его ауле той идет. А Маман что? Одинокий вепрь!

- Верно говоришь, Нурабулла, - не в лад поддакнул другой джигит.- Поначалу-то был Маман-бий умен да силен, а выпали из его рук поводья - и от самого счастье ушло, и от нас.

- Хорошо еще, если он живой ходит на этом мутном свете, - молвил Бегдулла, вздыхая.

На память ему пришли слова отца Сейдуллы Большого о Мурат-шейхе, что не пожелал он оставаться в этом нечестивом мире. И еще он вспомнил последнее слово старика отца: «Прощай, сын мой, я теперь ближе к тому свету, чем к этому, и тащи-ка ты на своем горбу, вместо меня, моих внуков. Пусть они живут...» Комок подступил к горлу Бегдуллы, ощетинилась дремучая черная борода во всю грудь, великан пошатнулся и сошел с тропы, надвое разделившей густые камыши. А потом размашистым широким шагом опередил товарищей, не в силах больше слушать их пустую болтовню. Но и тут пересекли ему дорогу веселые джигиты: Аманлык со своими дружками.

- Сыраклы, сыраклы!- загалдели они.- Поделитесь рыбкой на ушицу!

- Откуда идете?

- С тоя, - сказал Бекмурат.

Хотя рыбаки слыхали, что Есенгельды поставил новую юрту и закатил по этому случаю великий той, однако никто из их аула не удостоился приглашения. Теперь Бегдулла сразу догадался, что эти проходимцы пошли-таки на пир незваными;

- За вами, Аманлык, наверное, нарочного присылали?- сказал один из рыбаков с насмешкой.

- Будет трепаться-то!- оборвал его Аманлык.- Подумаешь, какие мы пышные господа, что твой хвост у лисицы, чтобы за нами нарочных гонять. Сами пошли да наелись себе на доброе здоровье.

- Бесстыжие вы собаки!- пробормотал пожилой рыбак.

Эти слова задели Аманлыка за живое, но он и виду не подал, что обиделся. Бектемир долго шел за ним в надежде, что тот достойно ответит обидчику, - Аманлык это умел, - и, не дождавшись, потянул дружка за рубаху: мол, отстанем от них, ну их! Аманлык сбавил шаг, но Бегдулла остановился и повернул назад:

- Идемте, Аманлык, ко мне домой. Что нам бог завтра даст, неизвестно, а сегодня будем вместе есть то, что уже дал.

Почитая Бегдуллу как сына человека, служившего Мурат-шейху, духовному владыке всех сырдарьинских каракалпаков, и уважая Чернобородого за твердость слова и характера, Аманлык и его приятели не посмели отказаться. Ведь все роды, перекочевавшие в низовья Амударьи без своего вожака, беспрекословно пошли за Бегдуллой и образовали еще один аул на Кок-Узяке. Пошли за ним и сироты.

В отличие от многих селений, выросших по берегам Кок-Узяка, в ауле Бегдуллы не строят землянок - одни камышовые лачуги; хижина Бегдуллы хоть и стоит на ровном месте в ряду других, высится над ними своими прочными стенами, связанными из толстых стволов сухого камыша, вперемежку с крепкими прутьями высокого джангиля. Между аулом и рекой стеной встают молодые заросли, придающие селению какую-то торжественную красоту. Никто из жителей ни одного стебелька из этой стены не выломает, листочка не сорвет Место это свято: могучие камыши, сквозь которые не пробиться малышам, охраняют детишек от опасности утонуть в спокойном, но глубоком Кок-Узяке.

А главная достопримечательность этого аула - великое множество детей. Если дым валит из очага, если теплится в лачуге жизнь, то навстречу путнику непременно выбегут двое-трое голопузых ребятишек. У Бегдуллы их пока трое. Это такие дети, что стоит матери чуть зазеваться - зимой ли, осенью ли, - они непременно выскочат голышом на улицу играть, и не загонишь домой, пока не посинеют от холода. Если не считать того, что в теплые дни родители выпускают их посидеть на солнышке, то зимой они не позволят выходить во двор даже высморкаться. С наступлением лета открылась для ребят желанная свобода, и сегодня они дружно выбегают навстречу отцу, пища, как голодные птенцы, вешаются ему на шею. Ребятишки нимало не стесняются Аманлыка и его товарищей, давно привыкли к нежданным гостям-попрошайкам, которые приходят в дом, чтобы сытно поесть, и потом уходят неведомо куда.

- Проходите, садитесь!- весело выкрикивают малыши, повторяя радушное приглашение матери.

Бегдулла погладил их по косматым головенкам, дал детишкам по три маленьких рыбки играть, остальные отнес жене чистить. А когда уха закипела, позвал соседей, чтобы гости не скучали.

Хоть и циновки в лачуге были камышовые и сидели приглашенные вокруг очага, вырытого в земле, на рогожках, облокотившись на подушки, набитые соломой, гостям стало уютно и тепло. Чай пили долго и со вкусом, нужды нет, что из жестяного кумгана, и хотя муки у хозяев не хватило на тесто для бешбармака, но уха, заправленная горсточкой джугары, оказалась отменной. Гости ели, потели, причмокивали да похваливали изобильные здешние места, жирную рыбу да тороватую хозяйку - искусную стряпуху.

После ужина за бесконечным чаепитием заговорили о днях минувших, о Мурат-шейхе, о биях Рыскуле и Давлете, Байкошкаре, об Оразан-батыре и Избасар-бахадуре. Когда кто-нибудь называл новое имя, все из уважения к ушедшим приподнимались, передвигали подушки и снова опускались на место. Дети давно заснули, обхватив ручонками дремлющую маму, а разговорам мужчин не предвиделось конца. Заговорили о Маман-бие, вспомнили «бумагу великой надежды» и Кузьму Бородина. Если иной разумник и заикнется, что вот, мол, сидим мы здесь, как на острове, никого не видим, ничего не слышим, тотчас перебивали его воспоминаниями о караванах, что везли через аулы диковинные товары из России, страны искусных мастеров, о русском оружии, с которым побеждали врагов. Птица воображения несла изгнанников над просторами Сыр-дарьи, и, сожалея о безвозвратно ушедшем счастье, люди ахали, охали, прищелкивали языками.

Вспоминали и о тех черных днях, когда кочевали, разоренные, по снежным дорогам без крова и пищи, а все потому, что птица счастья непостоянна: взлетит - и ее нет, и горестно вздыхали, и в глазах закипали слезы скорби и ярости. И тут же утешались собеседники тем, что места их нового жительства неприступны для врага, радовались, что через густой камыш да дремучую лесную чащобу никому сюда не продраться.

Но снова и снова возвращался разговор к Маману, и тут впервые высказал вслух Бегдулла неотвязную, мучившую его мысль, что напрасно они тогда обидели Мамана, посадили его на серого ишака задом наперед.

- Ничего, Бегдулла, - утешал его сосед.- Маман не из обидчивых. Ведь если бы мы тогда не зарезали его коня, эти-то, - и он указал на беспечно разметавшихся во сне ребятишек, - не добрались бы до благословенных наших мест живыми. Они - наше будущее, надежда народа. Понял это твой отец, когда остался один, и Маман это понимает, да еще как понимает, бедняга, львом-защитником своего народа рожденный. Великой души человек, будь у всех у нас душа такая - жили бы мы на этом свете как в раю!

- Да, Маман - настоящий бий, Маман - мудрец...- заговорили гости.- Еще он появится среди нас, вот увидите... С какой только стороны приедет, неизвестно... Но он еще придет к народу с доброй вестью!

Они без конца пили чай и вспоминали минувшее, помянули добрым словом и караванщиков-чаеторговцев, и перекупщиков-благодетелей, - без их заботы не попить бы им чайку всласть!

И тут не выдержал Бегдулла. Еще живо было в его памяти то зло, которое привозили людям караваны со своими бессердечными хозяевами. Разгорячившись, он забыл, кто сидит перед ним, и брякнул то, о чем уместно было бы помолчать:

- Вот вы, джигиты, нахваливаете этих торгашей и их верблюдов и всякие там их товары драгоценные. А ведь народ они бессердечный. Как вспомню про иные их дела - волосы дыбом!- Волнуясь, он выломал щепку из камышовой перегородки и с хрустом стал грызть ее крепкими зубами.- Забыли, что ли? А я помню, каково пришлось Алмагуль, когда уходила от нас с караваном.

- О нашей Алмагуль говоришь?!- вскрикнул Аманлык, рывком привстав на колени.- Где она?

- О ней, Аманлык, - продолжал Бегдулла, забывшись в воспоминаниях.- Она уходила от нас молодой. Ой, какая она была умная! Я даже помню, как святейший Мурат-шейх дивился ее уму, ее, тринадцатилетнюю девчонку, сравнивал с Маман-бием. Девочка слезинки не пролила, ни одним словом не перечила дедушке-шейху, а ведь знала, поди, что ее в чужие края продают, самому эмиру бухарскому готовят в жены! Сказала только: «Передайте мой поклон брату моему родимому и милой моей сношеньке. Если захочет брат меня искать, укажу: пусть не идет дорогами пыльными, там меня не найдет, а если пойдет по следу путем, влажным от слез, - найдет непременно».

«Если пойдет путем, влажным от слез»! Это о слезах своих она говорила!- воскликнул Аманлык.- Пусть вы не видели, но ушла-то она в слезах...- Аманлык осекся, замолчал, стиснул зубы до скрипа.

Поздно спохватился Бегдулла, что зря язык распустил, сидел потупившись.

Уже забрезжил рассвет, и в сумраке лачуги видны стали неподвижные фигуры притихших гостей, кто где сидел, там и задремал. Слышался легкий храп да посапывание спящих. Только Аманлык, раз и навсегда решивший было не ворошить прошлого, лежал без сна, извиваясь, как червь, будто кололи ножом его душу и тело. Нестерпимо душной и тесной стала для него просторная хижина с высокой кровлей. Волоча ноги, протиснулся он наружу, ударил себя обоими кулаками по голове, подогнулись его колени, и он рухнул без сил.

 

2

 

Над ровными, словно подстриженными верхушками джангилевых кустов мелькает голова одинокого путника в черной шапке. Он двигается медленно, ныряя, словно меряя глубину речного потока: то покажется одна голова, то вынырнут и крутые плечи. Но вот заросли кончились, и путник выезжает на равнину. Это всадник на сильном гнедом коне.

Остановив коня, путник спешился, заботливо осмотрел притороченную к седлу поклажу. Мешок, привязанный поперек седла, худой, - видно, проткнул его джангилевый сучок. Сорвав пучок травы, человек заткнул им дыру и, снова вскочив на коня, не спеша въехал в приозерные камыши.

Лоснящаяся шерсть гнедого отливает черным блеском на фоне нежно-зеленых зарослей молодого камыша, всадник то и дело оборачивается, чтобы потрогать заткнутую травой дыру.

Да это Маман-бий! Вернулся-таки без вести пропавший в годину великого бедствия! Последним двигался он вслед за беженцами и после долгих месяцев бродяжничества добрался до головы кочевья, обогнал его и нашел аул Есенгельды-бия. Вместе с ним выбрал Маман место поселения для своего народа - пустынные, «ничьи» берега Кок-Узяка, где никто не потревожит людей, не помешает им обживаться.

Тяжко приходилось в эти дни Маман-бию. Спесивый Есенгельды смотрел на него сверху вниз, в глаза и за глаза корил за «глупость», за давнишний его отказ пристать к кочевью Есенгельды, покидавшему родину: вот теперь и сам отстал, и людям помешал вовремя переселиться, обрек их на такие мучения!

Хотя и оскорбительно было Маману слушать все эти попреки и издевательства, но он крепился, делал вид, что не замечает обиды. А ведь не только Есенгельды, но и сами беженцы, измученные перекочевкой, потерявшие родных и достаток, не раз ругали его ругательски, прямо в лицо, даже кидали ему вслед камни. Приходилось терпеть. Неуместно было, полагал Маман, спорить теперь с разоренными, ожесточенными мукой людьми. И он молчал, будто глухой, неустанно снуя верхом между лачугами и камышами, встречая и направляя вновь прибывавшие потоки беженцев, прокладывая на своем могучем коне тропинки между густыми зарослями, связывая вместе головки камыша и джангиля, чтобы вновь не зарастала дорога между людьми, чтобы не теряли они друг друга из виду, не отчуждались. Дабы, по-разному называя незнакомые места, люди не заблудились, ища друг друга, Маман нарекал имена озерам, островкам и протокам. Проезжая между поселками и стойбищами, он кричал во весь голос: «Смотрите, люди, вон там местность, справа от вас, называется Айорма, а вот там, на закате, Ухсай, на юге - Жалаир... А такие-то роды расселились выше по Кок-Узяку... а такие-то ближе к озеру Кара-Терен...» - «Где, говоришь, Кара-Терен?» - «На юге!»

Иногда это были новые, им самим придуманные названия, иногда те, которые дали ранее поселившиеся здесь аулы Шердали и Есенгельды биев. Так он стал глашатаем новой земли. Маман всегда был среди людей, старался подбодрить уставших, воодушевить отчаявшихся, просил сильных помочь слабым, обжившихся - немощным и беспризорным. Спешившись, он сам помогал больным, поникшим от страдания людям косить камыши, ломать джангиль, строить лачуги.

Ведя такую жизнь, Маман сделал как бы изустную «перепись» населения. Оказывается, до новых мест своего жительства дошло немногим больше трети из шестидесяти тысяч семей, называвшихся Нижними Каракалпаками. Когда он, опечаленный, поделился своими мыслями об этом с Есенгельды, тот язвительно бросил:

- А все благодаря мудрой заботе Маман-бия! Маман в горести прикусил палец. Но деятельная мысль его уже была в будущем.

Что надо делать теперь? Как объединить все роды? Как сделать народ оседлым? Как оградить его от врагов, от набегов, как обеспечить страдальцам мир, кров и пищу? Или снова ехать к русскому царю? А ведь до Петербурга-то стало еще дальше... А как доехать одинокому путнику до царя и вернуться обратно... к тому же и знакомых людей, доброжелателей, может быть, во дворце не сыщешь... Уже в бытность нашу там чувствовалось, что заваривается у трона какая-то каша... Да и сможет ли, захочет ли царица, не понявшая мудрого Бестужева, понять Мамана, нужду и боль его народа... И даже если изгнали Бестужева по вражьему навету чужой мысли, то кто поручится, что сейчас на престоле иной мысли царь? А что, если он прямо скажет: знать не знаю, мол, никакой грамоты царицы Елизаветы. Тогда как? Нет, это уже хуже худого!

Видно, важнее всего сейчас прознать, что за народ нас здесь окружает. Если вокруг нас живут добрые, мирные соседи, надо на первый случай сойтись с ними поближе, чтобы спокойно, не спеша, собрать воедино людей, рассыпанных поодиночке. Ведь если при каждой перекочевке отстанет хотя бы одна семья, - какой большой урон всему кочевью! Все более утверждаясь в этих своих мыслях, Маман сел на коня, чтобы своими глазами увидеть окружающих его народ неведомых соседей.

Сначала побывал он в городе Кунграде, потом в городе Хиве, на обратном пути заехал в город Шаббаз и там выпросил у местных каракалпаков мешок пшеницы на посев своим односельчанам. Вот этот-то драгоценный мешок и был приторочен к его седлу.

Маман ехал прямиком к лачуге, поставленной на взгорке у самого берега Кок-Узяка над густыми зарослями камыша. Люди говорили, будто здесь поселился Аманлык, а с ним десятеро холостых джигитов из сирот, и что все они крепкие, как на подбор, ребята с быстрыми ногами и цепкими руками, дружно бросаются на любое дело, лишь бы прокормиться. Уж они-то наверняка посеют пшеницу. Сами соху потянут, но посеют.

Усталый и голодный гнедой еле ноги переставлял, но все же жадно хватал зубами на ходу крупные, широкие, как подпруга, листья камыша, хлеставшего коня по груди и бокам. Внезапно конь навострил уши, шарахнулся в сторону. Какая-то женщина в рваной кофте, в красном платье из домотканой бязи, в грязном платке с обтрепанными концами кинулась навстречу всаднику. В руках у нее блестел какой-то тяжелый предмет - топор! Женщина, видно, была не в себе. Смотря в небо невидящими глазами, что-то бормоча и вскрикивая, она подбрасывала высоко вверх тяжелый топор и ловила его, чтобы тут же опять бросить. Если топор падал на землю, в камыши, она его находила и, пробормотав что-то про себя, снова швыряла высоко в небо лезвием вверх, не заботясь о том, что топор может упасть ей на голову.

Силясь расслышать, что она такое бормочет, Маман тихонько сошел с коня и осторожно приблизился к женщине. Слушал.

- Эй, берегись, дряхлый, слепой бог, убью тебя, будь ты проклят! Топором зарублю!

Видно, женщина не помнила себя от горя. Да мало ли нынче таких в народе! Всех разве утешишь?.. Маман отступил назад, призадумался. А та ходит и ходит без конца, ходит и бросает. Немудрено, если и впрямь помешанная! Надо все-таки попробовать ее образумить, остановить.

- Эй, молодуха! Бог далеко, топором не достанешь!- крикнул он негромко.- Кабы можно было до него дотянуться, люди давно изрубили бы его на мелкие кусочки.

Женщина встала как вкопанная.

- Ты кто такой?

Она была молода, с круглым, но бледным миловидным лицом. Лет двадцати, наверное. Но оттого ли, что много плакала, или от бессонницы, ее большие глаза смотрели устало, а покрасневшие веки опухли. Вместо ответа Маман-бий сам спросил у нее:

- Как зовут? Чья сноха?

- Багдагуль я, довожусь снохой роду табаклы. А знаешь ты, что роду табаклы конец пришел? В живых одна я осталась! Но я все равно не успокоюсь, пока не достану бога топором. Или хотя бы Маман-бия, злодея, зарублю! У тебя дети есть?

Маман вздохнул, будто сверкающее острие ее топора вонзилось ему в сердце. В самом деле, почему он до сих пор не женился? И, не задумываясь, сказал ей Маман правду:

- Нету детей.

- Тогда почему и ты не выходишь с топором на бога? Э, да разве вы, мужики, знаете цену жизни! Раз нет у тебя потомков, зачем ты на коня садишься? Зачем на этом свете живешь?

- Муж у тебя есть?- спросил Маман строго.

- Ха! Уж не свататься ли захотел? И близко не подходи, бесстыжая душа! Муж мой и сын вчера ночью скончались, от лихорадки дух испустили в одночасье. Это тебе шутка, что ли? Чего глаза вылупил? Думаешь, я сумасшедшая? У вас, у мужиков, ни чести, ни совести. Бери-ка поскорей топор: бог, вчера истребивший наше племя, завтра истребит ваше, начнет подкапываться под других. Так постепенно и весь несчастный народ каракалпакский с лица земли исчезнет! А вы идите себе, ручки сложив, мимо. Иди! Уходи! Ишь встал, не шевелится! Или меня закрутить думаешь? Попробуй только сунуться, - я тебе горло перерублю! Садись на коня, езжай! Если увидишь Маман-бия, обманом завлеки его ко мне. Только смотри живого приводи, не убивай, - я сама ему голову отрублю. А уж после такого удовольствия, без лишних слов - в Кок-Узяк вниз головой!

- Где твой дом? - Назад!

- Давай отвезу тебя домой. Отдохнешь, после приведу к тебе Маман-бия.

Ты эти свои штучки брось. Уйдешь или нет? - И Багдагуль угрожающе двинулась к нему с топором. Маман-бий отступил к камышам. И когда, ведя коня в поводу, вошел в чащу и остановился, в голову ему ударили слова Багдагуль, и он медленно повторил: «Так постепенно и весь несчастный народ каракалпакский с лица земли исчезнет...» И.слезы неудержимо хлынули у него из глаз.

- Ассалам-алейкум, бий-ага, а мы вас сразу узнали! - услышал Маман за спиной и, когда нехотя повернулся, увидел двух оборванцев.

- Уалейкум-ассалам! Откуда идете?

Джигиты перемигнулись. Один из них - пучеглазый и такой худой, что на его лице можно было бы все косточки пересчитать, - запинаясь, молвил:

- Да вот, бий-ага, скучно нам что-то стало. Эта молодуха и заманила нас... вот мы тут и поджидали, когда она в гущу камышей зайдет... Ну, увидали, как она вас турнула... мы-то уж подавно... куда нам... Надежду потеряли...

- Веселые вы ребята, резвитесь, как сытые кабаны! Здесь, что ли, Аманлык живет?

Здесь, мы все тут вместе живем, да он занедужил.

- Ну, а остальные живы-здоровы?

- С тех пор как вы от нас отъехали, двое ребят пропало. Пошли скот воровать на кунградскую сторону, а хозяин тамошний их подстерег да убил... Ой-ей, бий-ага, волосы-то у вас на голове и борода до чего отросли! На голове точно шерсть дыбом стоит.

- Да, джигиты, и внутри голова моя точно шерстью набита. Идемте-ка к вам в лачугу!

Аманлык лежал неподвижно, распростершись на циновке. С тех пор как услышал он от Бегдуллы о том, как увозили на чужбину сестренку, места себе не находил. Хоть и знал, что ее продали, хоть и прошло с тех пор много лет, но все виделась ему тринадцатилетняя Алмагуль, идет - и дорога за ней темнеет от слез.

Войдя в лачугу, Маман-бий снял со стены меч, подаренный Аманлыку Оразан-батыром, приложился к нему лбом, повесил обратно и наклонился над Аманлыком:

- Ну, здравствуй, что ли, брат, вот нам и свидеться довелось!

Но тот только поднял на Мамана красные измученные глаза. Хотел Маман сесть около друга, но что-то в убранстве хижины его остановило. На циновках из камыша лежат две новенькие белые кошмы. Откуда они взялись? И решил про себя: конечно, краденые!

Пучеглазый джигит заметил удивление бия.

- Садитесь, бий-ага! Мы не из тех волков, что по своим хлевам шарят!

Маман молча ступил на кошму. Слова Багдагуль гудели в его ушах: «Постепенно несчастный народ каракалпакский исчезнет... исчезнет...» Вот и Аманлык лежит в тяжком недуге - и встанет ли, кто знает...

- Где Бектемир, ребята?- спросил он, чтобы отвлечься.

- Все появятся к вечеру.

- А ты, Аманлык, простыл, что ли?- Маман пристально вглядывался в его воспаленное лицо.

- Наверное, так, Есенгельды-бий той устроил, а я всю ночь у костров истопником был, спереди огонь палит, а со спины ветер с озера дует, - возможно, и простыл, - голос у Аманлыка слабый.

- Что за той?

- Новую юрту поставил... Оказывается, юрту эту ему сам Мухаммед Амин-инах прислал.

- Неплохо. Очень хорошо. А Мырзабек-бий и его люди были приглашены?

- Не знаю. Увидеть не довелось, - Аманлык слегка оживился, поднял голову, потянулся к Маману.

Брови Мамана насупились, как черные тучи, но вскоре лоб его разгладился, взор посветлел. Сегодня досада долго у него не держалась.

В котле оказалось остывшее мясо. Один из парней подогрел его и поставил перед гостем.

Хотя Аманлык много лет был первым другом Мамана, но тот никогда не поверял ему свои задушевные тайны. Сегодня мысли, возникшие после встречи с Багдагуль, не давали Маману покоя.

- Аманлык, - сказал он словно бы равнодушно, уставившись холодным взором в очаг и еще не решив, говорить или не стоит.- Знаешь ли ты сноху Юсуп-бия из рода табаклы?

- Даже сына его знаю. Он родился как раз в тот год, когда ты к русскому царю уехал. Его тоже Мама-ном звали. А в год великого бедствия он женился. Когда началось вражеское нашествие, он с Багдагуль свадьбу справлял. Ну, а как переехали в эти края, родился у них сын... Да... не долго бедняге порадоваться довелось. Вчера - я слыхал - он и сам и сынок его в один и тот же день от лихорадки померли.

- Вымираем понемножку, Аманлык!

- Ну, а что же делать?

- Вдова, Юсуп-биева сноха, заставила меня призадуматься. Хоть молодая, но она мать, мать все же!.. Мало детей рождается у нас в народе сегодня, а коли так, значит, нет у нас будущего. Думаю я огласить указ, чтобы вдовые женщины и мужчины, без всякого там калыма, соединялись в семьи, умножали детей.

- Прежде чем указы оглашать, сам-то ты женись! А я, знаешь, Маман, ухожу.

Куда уходишь?

- Не спрашивай, господин мой! Не знаю куда, но ухожу... куда глаза глядят. Сам вот не знаю, кого мне искать, сына или сестренку? Искать ли родичей отца или живым в могилу Акбидай ложиться?.. Не знаю, С тех пор как услыхал от Бегдуллы Чернобородого, как уходила от нас Алмагуль, нет мне покоя, будто черви гложут мои суставы!

- Если мужчина будет так предаваться скорби, женщинам-то что делать? Оглянись кругом: сколько сирот и вдов, сравни их участь со своей - поймешь, что идти тебе некуда.

- Стал я слабее женщины, бий мой! Дай мудрый совет!

Маман-бий считал, что уклониться в таком случае от совета все равно что бросить человека, заблудившегося в лесу. И Маман долго сидел, потупившись, молча, а потом поднял голову и, с болью глядя в глаза Аманлыку, сказал, что в народе не найдешь человека, не потерявшего кого-нибудь из близких, и что здесь не останется ни души, если каждый искать своих потерянных пойдет.

- Ну, да ладно, Аманлык, - добавил Маман, помолчав.- Иди попробуй поищи, но я думаю, не сына тебе искать нужно. Слыхал я от людей, как потерял ты Жаксылыка, и выходит, что он где-нибудь здесь должен находиться. Как-никак он мужчина, рано или поздно объявится сам. Другое дело Алмагуль... Говорят, будто, уходя, она сказала: «Если брат мой будет искать меня, пусть ходит только по влажным от слез дорогам...» Когда я это услышал, у меня прямо сердце перевернулось. Но тебе я ничего тогда не сказал, чтобы не растревожить напрасно: ведь у тебя семья была в те годы!

 

 

*     *     *

 

Вечером пришел хмурый Бектемир с двумя товарищами. Он повел их красть скот, а вернулись они с пустыми руками. Не зная, что в лачуге сидит Маман, он еще с порога разразился бранью:

- Проклятая жизнь! Ни единого светлого дня не видим. Так и умрешь, другого имени, кроме «вор», не услышав! Теперь хоть убейте, хоть с голоду подохну, а воровать не пойду...

Увидев Мамана, он нимало не смутился, обрадованный, после долгой разлуки, бросился к желанному гостю, вопя: «Бий-ага!»

Маман-бий не морочил ему голову мелкими упреками, обнял по-братски, и за полночь длился их долгий разговор. А наутро, собрав всех ребят, развязал Маман-бий свой черный мешок.

- Вот, джигиты, привез вам семена пшеницы. Надо сеять!

Как завороженные смотрели парни на крупное золотое зерно. И хотя вслух никто не спросил: «А где быки, где соха, где ярмо, откуда взять лемех?»- но вопросы эти вертелись у них на языке, и они стояли молча, растерянные и смущенные.

- Не бойтесь, - сказал Маман.- Вам не все засевать придется. Знаю, знаю я ваши мысли. Разбаловал вас лес, стали вы дичать, труда боитесь. Хватит с вас, если засеете хоть с пол-батмана. Остальные семена повезу Бегдулле Чернобородому. Они там сами вместо волов впрягутся, а посеют.

Хотя Бектемир да и все ребята жалели, что зерно из их лачуги уходит в чужие руки, и ревность-то их одолевала, но было уже поздно, перечить бию они не посмели. А Маман, отсыпав им с три четверти батмана, завязал мешок, вынес его, с трудом обхватив обеими руками, приторочил к седлу и, уже собираясь садиться на коня, окликнул:

- Эй, пучеглазый, езжай в сторону Кара-Терена, в аул Есим-бия. Скажи, пусть завтра к вечеру приедет к Есенгельды-бию на дом. Я там буду. А ты, Бектемир, с ребятами пригляди землю для посева. Смотри, как бы не пустили семена на куирмаш![2]

...Бегдулла Чернобородый встретил Маман-бия с открытой душой, начал было прощения просить за прежнюю дерзость, но Маман только рукой махнул: ладно! Как услышал Бегдулла, что привез Маман пшеницу, тотчас разослал своих ребятишек по соседям, быстро собрал односельчан.

- Джигиты!- радостно крикнул он, покрывая многоголосый шум толпы.- Бий привез нам пшеницу сеять. Говорите, кто мне по силе под стать, будем сами в соху впрягаться!

- Я!- сказал дюжий, кряжистый, как обрубок карагача, джигит с волосатой грудью.

- Я!- сказал другой и встал. - Я...

Маман намеревался оставить в этом ауле половину привезенных семян, но, видя горячее желание людей трудиться, отдал им все три батмана. У Бегдуллы заночевал, а утром вместе со всеми пошел выбирать земли, валить пригодные для сохи и ярма турангили, а после полудня поехал в аул Есенгельды.

 

 

3

 

Богатый аул Есенгельды-бия сразу отличишь среди других каракалпакских аулов. Вольно раскинулся он на широкой, вытоптанной скотом поляне: ни кустика, ни травинки не сыщешь между просторными загонами. Но зато вдали за аулом стеной встают дремучие лесные чащи, подковой охватывающие его с трех сторон.

Отсюда по дороге, идущей дном высохшего озера, заросшей редким камышом, движется на юг, в сторону Амударьи, группа осанистых нарядных всадников. Это посланцы Мухаммед Амин-инаха, привозившие Есенгельды-бию пресловутую новую юрту. Три дня красовались они во главе пира, а теперь отбывают обратно. Впереди на расстоянии копья едет Гаип-бахадур, человек огромного роста, с пухлым и красным, как лепешка из джугары, лицом, с густой черной бородой и усами. На голове у него традиционная черная шапка. Изредка подхлестывая камчой своего могучего пышногривого коня, он с треском крутит и ломает верхушки редкого камыша и кустарника, задевающие его стремена, чтобы - не дай бог!- не коснулись они знатных гостей, едущих сзади. За Гаип-бахадуром следует на остроухом темно-буром скакуне сам Есенгельды-бий в легком шелковом халате, в высокой арабской меховой шапке огненного цвета. На аршин опережает он свою свиту, а потому, беспрестанно оглаживая бороду, к которой липнет пух от созревших камышей, то и дело оглядывается, поддерживает непринужденную беседу. За Есенгельды-бием поспешает полный и моложавый, с круглым бледным лицом, обрамленным реденькой бородкой, глава рода кенегес Аманкул-бий, ближайший соратник Есенгельды по давней перекочевке. Под ним косматый серый конь, на нем высокая черная меховая шапка, чуть сбитая набекрень, и желтый халат, широкие полы которого прикрывают поклажу, притороченную к крупу коня. Аманкул слушает разговор своих спутников с видимым интересом. За старшими едет худой желтолицый юноша в потрепанной черной шапке и выцветшем верблюжьем халате. Беспечно провожает он глазами вспархивающих из-под копыт всадников фазанов и шарахающихся в стороны трусливых шакалов и жирных барсуков. Юный потомок Давлетбай-бия, Курбанбай-бий живо воображает, как бы он гонялся сейчас за всем этим зверьем на своем огромном тощем гнедом коне с белой звездочкой на лбу. Видимо, юноше барсуки и фазаны куда интересней умных разговоров.

Провожая сына на той, мать Курбанбай-бия, почтенная Шарипа, сама достала из хурджуна мятую черную шапку Давлетбай-бия и надела на сына с наказом с головы не снимать, ибо в эту шапку впитался отцовский дух.

А Есенгельды-бий разглагольствовал не умолкая:

- Не помню, говорил я уже вам об этом или не говорил, но в прежние времена, когда наместники хивинского хана - инахи - были простым смертным недоступны, предок почтенного Мухаммед Амин-инаха, приславшего мне юрту, Умбай-инах, был главой придворных его высочества хана, происходившего из аральских узбеков, Кунград населявших. Я рад, что божьего милостью удостоился внимания такого высокопоставленного и великодушного человека, как наш инах... А замечаете ли вы, господа мои, что, кочуя, народ наш все уменьшается в числе? Вот для того чтобы положить этому конец, навечно поселившись на одном месте, мы и пришли под высокую руку умнейшего правителя этого. И уж чтобы быть до конца откровенным, поведаю вам тайну своего сердца, слова самого досточтимого Мухаммед Амин-инаха: если будет на то воля божья, вскоре взойдет он на ханский престол. Вот тогда-то и станет ваш Есенгельды по-настоящему Есенгельды-благополучным. Народ укрепится...

- Наверное, вы хотите рассказать нам предание о Тубиршик-султане, Есенгельды-бий?- угодливо молвил Аманкул-бий.

Есенгельды расхохотался.

- Хитер ты, Аманкул-бий! Понял я, на крючок меня подцепить хочешь... Ну-ну!.. Так вот: с полсотни лет тому назад жил-был храбрый дед наш по имени Тубир-шик-султан. Хивинский хан, когда одолевали его враги, призвал на помощь нашего деда с войском. А когда враги были разбиты, хан, силы нашего Тубиршика опасаясь, приказал тайно заманить его в сети и убить. Да, да, много было у хивинских ханов непонятных, темных дел. Сам Мухаммед Амин-инах мне рассказывал, что в тот год, когда мы сюда переселялись, хан подослал к нам своих соглядатаев: «Идите, мол, разведайте, что каракалпаки на кунградском базаре покупают». Ну, что могут покупать вечно голодные, без крова над головой горемыки? Одежду - только поношенную, а пищу - потроха. Если надо дорогу спросить у такого же бедняка, как они сами, спросят, поговорить захотят - к нему же. Так соглядатаи хану и донесли. «А народ-то этот, оказывается, глупый, - сказал хан, - хорошего от плохого не отличает. Пусть пока живут-насыщаются, мы их, когда надо будет, голыми руками возьмем...» Теперь нам, потомкам обманутого Тубиршик-султана, надо самого хана в коварстве превзойти. Знай, Аманкул-бий дорогой, сейчас рот разевать не время. Будешь мягким как пшеничная мука - съедят, колючим да задиристым - тоже не пожалеют. Будешь из упрямства против ветра плевать - халат перепачкаешь, против течения поплывешь - назад отнесет... А вот если Амин-инах вступит на престол, а мы его с божьей помощью под локотки поддержим, - и он и мы внакладе не останемся. Есть у нас на сей счет некое соглашение.

- Курбанбай-братец, ты слушаешь? Отец твой Давлетбай-бий был человеком мудрым. Не знаю, разве что в мать ты уродился, а если в отца - порядочный человек из тебя выйдет.

Седло под молодым бием пухом стало, он слегка сжал коленями бока своего гнедого, и тот, трубно заржав, вырвался вперед, поравнялся с темно-бурым скакуном Есенгельды-бия.

Всадники выехали к Кок-Узяку. Кучка джигитов, рыбачивших на берегу, со смехом о чем-то толковавших между собой, примолкла; джигиты, косясь на господ, провожали их злыми глазами.

- А Маман-бий где?- отчетливо прозвучал в наступившей тишине голос какого-то рыбака.

И, не сообразив по молодости лет, понравится ли это Есенгельды-бию, ввязался в разговор юный Курбанбай-бий:

- Зачем вам Маман-бий, когда Есенгельды-бий с нами?

- А мы по Маману соскучились!.. На кой нам бий, у которого язык не поворачивается нам «бог в помощь» сказать!

Точно молния ударила в середину веселой гурьбы всадников, потешавшихся рассказами речистого Есенгельды-бия. Опустив глаза, проезжали они мимо рыбаков, бесшумно, как рыба, когда плывет вниз по течению, не шевеля плавниками.

- Как ни назови этот народ, слепым ли, глухим ли, а все ж это твой народ!- молвил он с горечью.

Хотя Есенгельды-бий говорил спокойно, но сердце его сжалось тревожно, в смятении он сильно ударил в бока коня ногами, обутыми в стальные стремена. И конь, плавно шагавший по дороге, всхрапнув, затанцевал на месте, упираясь.

Давно уж понял Аманкул-бий, что мудреные речи Есенгельды, его замысловатые иносказания неизменно направлены против Маман-бия, однако Аманкул твердо усвоил хитрое правило «не плевать против ветра», а потому притворялся, что ничего не понимает, молчал. Но терпению юношески опрометчивого Курбанбай-бия пришел конец.

- А может быть, и вправду, Есенгельды-ага, люди скучают по Маман-бию?- сказал он, поднимая на Есенгельды бездумные детские глаза.

- Об этом-то я и скорблю, братец мой милый. Из-за этих своих русских оставил Маман родителей без детей, младенцев осиротил, весь народ покоя лишил, землю кровью залил. А неразумный мой народ никак не может в этом разобраться, тянется к Маман-бию. В год великой беды Бегдулла Чернобородый поймал его на дороге, посадил на серого осла задом наперед, - словом, проучил хорошенько за все его каверзы. Но вот у мамаши твоей чересчур жалостливое сердце вдруг оказалось - выручила она Мамана.- В волнении Есенгельды захлебнулся собственной слюной.- Хотя и тигр и тигрица вроде бы одинаково охотятся на скот, но у тигрицы другой аппетит и повадки другие, Курбанбай, братик мой меньший! Ну, да тебе это по молодости твоей еще не понятно... А Маману все неймется, - упрямый. Пришел он со слезами к Убайдулла-бию на Жанадарью, выпросил коня, сел на него и давай шнырять по аулам вдоль и поперек, кружить головы разоренному народу. Сначала он все носился со своими русскими: «великая страна», да «русское оружие», да «бумага большой надежды». Но потом видит: никому до этого дела нет, угас и скрылся. И вот в бытность мою в Кунграде слышу, что какой-то каракалпакский бий попрошайничает в Шаббазе, пшеницу клянчит. Видимо, это и был Маман-бий. Разве не слеп и не глух тот народ, что скучает о человеке, который, забыв наставления мудрого Амина - инаха нашего, заботясь о своих мелких делишках, позорит народ каракалпакский? Давно ли люди гнали Мамана, как бездомную собаку, камнями в него кидали. А теперь, извольте видеть, скучают по нем! Ох, накличет народ черные тучи на свою голову!

Если правду сказать, кто нашел для народа этот райский приют, край светлых озер? Я! Я, и только я! А кто такой Маман? И впрямь голодный пес, плетущийся за кочевкой!

Хотя Гаип-бахадур и ехал впереди, но до него доходили обрывки разговора, и лицо его начало темнеть. Конечно, Есенгельды-бий помог ему обжиться на новом месте, и теперь Гаип поправил свое хозяйство, живет не хуже, чем на Сырдарье. Но он любил Мамана и не хотел, чтобы о нем говорили дурно. Желая положить конец мелкой клевете на большого бия, Гаип натянул поводья, приостановил коня.

- А не получилось ли неудобным, Есенгельды-бий, что на той не пригласил никого из местных казахов, не пригласил даже достойного брата почтенного Айгара-бия - Мырзабек-бия? - заговорил бахадур.

Всегда вы бросаетесь чесать мне то самое место, которое у меня не чешется!- раздраженно, срываясь на визг, крикнул Есенгельды.- Самые подлые из казахов, разоривших нашу землю, это именно те, кто пристал к нам и на новом месте как заплатка к чекменю! Все они предатели, и мы еще заплачем от них кровавыми слезами. Как вспомнишь, что Маман-бий, вечно нос сующий не в свое дело, показал этим казахам прекрасное стойбище да еще назвал какую-то там речку Казахдарьей, просто задыхаешься от гнева! Воистину этот смутьян Маман-бий - несчастье всего нашего народа!..

Если судить по тому, что все мы слышали, а многое даже видели своими глазами, эти казахи немало помогали народу, о котором вы тут толкуете, - упрямо стоял на своем Гаип-бахадур.- Да вы сами не хуже меня знаете, что султан Ералы согнал Мырзабек-бия , и друга его Седет-керея с их собственной земли, согнал за то, что они нам, каракалпакам, помогали.

Вы с Маман-бием хоть и на разных полях росли, но, похоже, все-таки одного поля ягода, - ехидно заговорил Есенгельды, слывший острословом от берегов Кок-Узяка до самой Белой переправы, заговорил и осекся, увидев, что Гаип-бахадур торопливо слезает с коня.

Глянул вперед, - навстречу едет Маман-бий. В замешательстве оглянулся на спутников, но они, забыв Есенгельды-бия и его великое словесное искусство, спешно соскакивали с коней. Есенгельды нахмурился, как туча, внутренне кипя от злобы, сначала молча наблюдал, как пешие его товарищи почтительно здоровались с сидящим на коне Маман-бием, а потом и сам поздоровался, правда не сходя с коня.

А так как в голосе Мамана, который вежливо сказал, что ехал поздравить Есенгельды-бия с новой юртой, не было и следа обиды, Есенгельды и сам не заметил, как выехал вперед, приглашая Мамана и всех присутствующих снова к себе в аул.

 

*     *     *

 

Новая белая юрта Есенгельды-бия, обвязанная узорчатой пестрой тесьмой, сверкала среди старых черных юрт, лачуг и землянок, как полная луна, взошедшая на звездное небо.

Но гости, сидящие в этой юрте, забыв о ее красоте и пышном убранстве, который уже час ведут горячий многоголосый спор. Кроме прежних своих спутников Есенгельды-бий пригласил еще человек пять соседей-кунградцев, и все они тоже вмешались в словесную битву, а кому говорить не досталось, молча кивали головой на каждое слово Есенгельды-бия. Как и подобает хозяину, он сидел ниже гостей и вел себя скромно, однако не упуская случая вставить свое веское слово в разговор, когда представлялась к тому малейшая возможность.

Спорили о завтрашнем дне народа. Маман-бий пересказал собравшимся слова Багдагуль о том, что постепенно народ каракалпакский с лица земли исчезнет, и заклинал немедленно принять меры, чтобы этого не произошло. А единственное средство предотвратить несчастье сегодня у нас в руках. В народе много вдов и сирот, но мало рождается детей. Надо отдать приказ, чтобы все эти овдовевшие горемыки, осиротевшие девушки и юноши без всякого калыма вступали в брак, жили совместно. Вот тогда и будет у нас много детей и род каракалпакский не переведется.

Если бы это предложил Есенгельды-бий, присутствующие сразу бы его поддержали, но то, что первым заговорил Маман-бий, вызвало такой шумный спор, что и конца ему не было видно. Да к тому же Маман-бий подлил масла в огонь - намекнул на не подобающую хозяину дома горячность Есенгельды-бия, никак не желающего отстать в словесной перепалке, да еще помянул предсмертные заветы большого бия Кунграда, покойного Рыскула, в пример сородичам его поставил, и тут-то, стремясь унизить Мамана недвусмысленным намеком на мужскую несостоятельность, крикнул один из прихлебателей Есенгельды:

- А сами-то вы можете жениться?

- Женюсь.- Спокойный голос Мамана уверенно и громко прозвучал в мгновенно наступившей тишине.- Женюсь на овдовевшей снохе Юсуп-бия из рода табаклы.

Тягостную эту тишину нарушил насмешливый голос Аманкул-бия, внимательно следившего за настроением Есенгельды-бия:

- Вот, оказывается, почему вы, Маман-бий, хотите заставить людей пережениться! Сами хотите попробовать!

Громовой хохот потряс нарядную юрту. Есенгельды-бий смеялся до упаду. Не смеялись только Есим-бий да Гаип-бахадур.

- А не много ли на себя берете, Маман-бий? Против божьего произволения идете!- заговорил Есенгельды-бий, вытирая рукавом брызнувшие из глаз слезы.- Вы, вероятно, забыли, что человек рождается для того, чтобы умереть?

- Человек рождается для того, чтобы жить, множиться и населять землю, - степенно молвил Есим-бий, но мелкие прихлебатели Есенгельды-бия дружно загомонили:

- Не подпускайте беспородных ябы к потомству знатных аргамаков, Есим-бий!.. Слова господина нашего Есенгельды-бия просеяны сквозь сито великого ума его!.. Слово его высоко, как священные мысли хивинских инахов и хазретов!..

А один без году неделя бий позволил себе даже подсмеиваться над Маман-бием, спрашивая, почему он приехал на худородном коне ябы вместо доброго скакуна, пожалованного ему на бедность Убайдулла-бием.

Но Маман-бий, упорно сохраняя спокойствие, не давал вовлечь себя в ссору. Он обстоятельно разъяснил, что конь Убайдулла-бия действительно оказался отличным скакуном и что Маман решил отдать его любителю байги и знатоку коней, сыну некоего Ауэз-бия из Шаб-база. А взамен получил вот эту свою беспородную лошадку да три с половиной батмана пшеницы, которую в ауле Бегдуллы уже посеяли. Так свел он знакомство с нужным человеком, который обещал оказывать каракалпакам подмогу во всех их затруднениях.

В ответ на разумные эти слова прихлебатели Есенгельды-бия стали шумно нахваливать некоего Серкер-де - должностное лицо при дворе хивинского хана, высокого покровителя хозяина дома.

И так в бестолковой перепалке под ворохом пустых слов было погребено предложение Маман-бия о брачном указе. Терпение Маман-бия наконец иссякло.

- Чем попусту верещать, как чайки над падалью, без конца превознося новую юрту бия, не лучше ли вам, дорогие мои, призадуматься над бедой народной, которая в конце-то концов просочится и в эту пышную юрту. Слепое стремление к роскоши к добру не приведет. Вспомните, как прославленный Байкошкар-бий, заверяя всех, что выступает за народ, из-за одного ковра кровью захлебнулся. А теперь мне пора отъехать!- В гневе поднялся Маман-бий, рывком снял со стены свою камчу, повешенную под куполом юрты.- Болтайте без меня что хотите, а я без вас оглашу брачный указ. А кто станет мне поперек дороги, повешу на турангиле! Если думаете о завтрашнем дне народа, посылайте детей учиться. В Хиву ли, в Бухару, в Петербург ли или в Казань, лишь бы обучались наукам и ремеслам. Я сам повезу их в города, когда улажу дело с указом. Если и это не по душе вам, Есенгельды-бий, то забудьте, что есть на свете Маман, который приехал к вам сегодня порадоваться вашей новой юрте.

И Маман покинул собрание. Есим-бий решительно вышел вслед за Маманом, колеблющийся Гаип-хан проводил их до двери, но на пороге словно запнулся, отстал, а юный Курбанбай-бий вскочил было бежать за ними, но кто-то потянул его за полы халата, и он шлепнулся на свое место. Все остальные сидели не шелохнувшись, точно привязанные. Хозяину дома Есенгель-дыбию и в голову не пришло хотя бы спросить у обиженных биев, куда они едут одни среди ночи.

Старый Есим-бий ехал за молчаливым Маманом, думая: как утишить бурю, которая бушевала в его душе? И когда проехали уже с полпути, осторожно молвил:

- Не печалься, Маман-бий. Ты ни в чем не виноват. Эти спесивые бии все равно тебя не поймут, а народ тебе верит. Оглашай указ. Исполнят... Знаешь, я побывал на южном берегу Кара-Терена. Там, оказывается, хорошие земли есть для посева.

- Правильно делаете, Есим-бий, что думаете о посеве. Нельзя только на рыбу в воде надеяться, надо землю пахать, - живо откликнулся Маман.- Вот если бы вы еще съездили в Шаббаз. Неплохие у нас там оказались соседи. Если бы нашли вы там Ауэз-бия, о котором я сегодня толковал, да сказали бы, что вы от меня, он для вас ничего не пожалел бы, снабдил бы наших пахарей семенами! Я ведь о вас с ним говорил.

- Ладно, братец мой, съезжу...

Едва забрезжило утро, Маман-бий пришел в лачугу Аманлыка и всех разбудил:

- Джигиты, вставайте! Будете оглашать в народе мой указ: «Заботящиеся о завтрашнем дне своего народа вдовы, заботящиеся о своем народе одинокие мужчины пусть забудут свое горе и объединяются в семьи сами, без калыма, растят и множат детей! А кто захочет остаться вдовой, кто захочет остаться холостяком, на том божье проклятье навеки нерушимое и сорок плетей в наказание от Маман-бия. А кто вздумает доброму делу сему противиться, тому виселица на турангиле». Так будете повсеместно оглашать! Бектемир, вставай, мы с тобой пойдем к Багдагуль свататься. А вы, джигиты, пока мы не вернемся, к дому ее оглашать не ходите, идите в другую сторону. Ну, а ты, Аманлык, что делать будешь?

- Благословите, бий-ага, я пойду.

- Счастливого тебе пути, но помни: глашатаем моего указа среди бухарских каракалпаков будешь ты. Будешь послом каракалпакским для тех, кто захочет переселиться сюда, к нам. Недаром ведь в народе говорят: «Чем сидеть на троне в чужой стране, лучше своего племени овец пасти». Ты напоминай людям об этом. Как говорится: если к бедняку вернется его скот - это божий дар. Если вернутся к нам в чужие земли ушедшие вдовы и сироты наши - прибыль народу. Коли найдешь Алмагуль и она там с кем-нибудь жизнь свою связала, детей родила, то ты считай их узбеками ли, казахами ли, но на чужбине не оставляй. Коли муж ее захочет за ней пойти, веди и его к нам, будет нам зятем. Прибавится людей, прибавится и достатка... Ну, знаешь что, Аманлык, плакать-то не годится. У других народов такие джигиты, как ты, уже все четыре стороны света обошли. Когда я ездил в Хиву, встретил там армянских парней, которые с русским посольством в афганскую землю ходили и возвращались .обратно. Думаешь, устали они, замучились? Да ничуть не бывало! А ты что нос повесил? Иди с поднятой головой да покрепче на ногах держись! Скажи бухарским каракалпакам, что мы с русской стороной не порвали. Вот обживемся немного, снова посольство к царю пошлем. «Бумагу великой надежды», скажи, ищем и найдем непременно! Пусть никто не теряет надежды в жизни! ...А ты, Бектемир, готов? Чай пить у Багдагуль будем...

 

4

 

- Внимайте, внимайте! Не говорите, что не слыхали, что Маман-бий повелел! Не говорите, что не слыхали, что Маман-бий повелел... Заботящиеся о завтрашнем дне своего народа вдовы, заботящиеся о завтрашнем дне своего народа одинокие мужчины (холостяки и вдовцы) пусть забудут свое горе и объединяются в семьи сами, без калыма, пусть растят и множат детей! А кто хочет оставаться вдовой, кто хочет остаться одиноким (холостяком или вдовцом), на том проклятие божие, навеки нерушимое, и по сорок плетей в наказание от Маман-бия. А кто вздумает доброму делу сему противиться, тому виселица на турангиле-е-е!.. - Внимайте, внимайте!..

Курбанбай-бий тихонько приподнял циновку у входа юрты - интересно, кто это так громко кричит посередь аула? Осторожно выглядывая наружу, юноша вытянул шею, как черепаха из панциря. Увидев, что мать замерла у двери, внимательно слушает глашатая, Курбанбай сразу втянул голову в плечи и нырнул в постель. Ша-рипа заметила присутствие сына лишь тогда, когда хлопнула тяжелая циновка, сплетенная из крепких джангилевых прутьев и стеблей камыша.

«Как бы не подумал обо мне сын чего-нибудь плохого!» - с этой мыслью Шарипа вошла в юрту, но сын уже лежал навзничь на высокой пуховой подушке, словно бы ничего и не слышал.

«Внимайте, внимайте!..»-удаляющийся голос глашатая все еще доносился с ветром, и мать осторожно сказала:

- Не знаешь ли, Курбанбай, что это за повеление такое?

Вспомнив разъяснения Есенгельды-бия относительно разницы между тигром и тигрицей, Курбанбай опасливо подумал: «А может, и моя мать будет рада избавиться от вдовства?»- и в страхе, красный от стыда, поднял голову: хорошо, что мать не знает об этой его кощунственной мысли!

- Слышал я, мама, об этом повелении...- мямлил он.- Большой спор был о нем в доме Есенгельды-ага. Маман-бий отъехал от него в обиде, но, видимо, решил-таки сделать по-своему.

- Что же теперь он сам-то, Маман, будет делать? Ведь он старый холостяк!- Задавая этот вопрос, Шарипа с равнодушным видом, но что-то уж слишком усердно мешала угли в очаге. Волей-неволей надо было Курбанбаю отвечать, хотя, ни на минуту не забывая о «повадках тигрицы», юноша и предпочел бы промолчать.

Ты ведь знаешь, мама, что сын Юсуп-бия из рода табаклы, - его тоже Маманом звали, - так он, оказывается, умер. Вот Маман-бий и собирается теперь жениться на его вдове.

Бледность залила темное лицо Шарипы, ее остановившиеся глаза, бессильно опустившиеся руки невольно выдавали то, что она всеми силами скрывала от сына: ее внезапно рухнувшие надежды самой выйти замуж за Мамана.

- Ну и пусть женится!- процедила она сквозь зубы и, тщетно стараясь скрыть от сына свои чувства, пустилась в длинные рассуждения:- Удивляюсь я, сын мой, странному поведению двух наших биев. Сами друг с другом никак не поладят, крутят да вертят неизвестно зачем, и люди вокруг них толкутся, как льдины в ледоход по течению плывут, куда кривая вынесет! А все Маман-бий мутит. А я полагаю: раз уж пришли сюда наши каракалпаки вслед за Есенгельды-бием, так уж и слушались бы мудрого его слова!

Юный джигит, который ехал на пир к Есенгельды, не хотел ни о чем советоваться с матерью, хранил про себя свои мальчишечьи секреты. «Тигр», вернувшийся с тоя, уже понял, что свет не так прост, как ему казалось, и материнский совет был ему вот как необходим! - Мама, вот вы обо всем этом хорошенько подумайте сами и мне посоветуйте: за кого мне держаться? Я сам видел, как два бия лбами столкнулись, ну прямо как бараны, - и ни с места! Маман-бий первый не вытерпел, обиделся и уехал, Есим-бий - за ним. А я подумал было тоже уйти, да постеснялся Есенгельды-бия обидеть: ведь у него в доме сидели, хлеб-соль ели. Ну, я и остался. Все остались. Есенгельды-бий сильно разгневался на Маман-бия: «Этот беззубый старый мерин, говорит, еще хочет скакуном стать, ханские указы оглашать! Он, оказывается, воображает, говорит, что раз наш народ его, Мамана, милостью разорился да в камышах запрятался, так никто за ним сюда не придет, никто его здесь не сыщет - и теперь он сам, Маман, будет над каракалпаками ханом! Божья смерть Маману, говорит, а не ханство! Никто из его предков, говорит, ханом не был, и ему вовек не бывать. Если у мудреца, говорит, ум укорочен, то нужно ему сидеть смирно, а не то об первый же корешок джангилевый споткнется и нос расшибет». И знаешь, мама, всем Есенгельды-бия слова очень понравились, все его хвалили. Только Гаип-бахадур молчал да я. А другие-то говорили, что вот, мол, спотыкается теперь Маман-бий, как неподкованный конь на льду. Теперь, мол, повелевать народом уже не может. А похоже, что Маман-бий человек упрямый. Кто что ни говори, а он по-своему повернул. На обратном пути ехал я через аул Бегдуллы Чернобородого. Так все мужчины там землю пашут. Помнишь отцова конюха Омара? Так вот он вместе с сыном своим Нурабуллой и с самим Чернобородым впряглись вместо быков в соху и тянут. Я сказал им: «Не уставать вам!- и спросил:- Вы что тут делаете, съедобные корешки ищете?» А они мне: «Не корешки, мол, ищем, а пшеницу сеем. Нам Маман-бий семена дал!»

- А сам-то он их откуда взял?

- Вот к этому-то я и веду, мама. Оказывается, Маман-бий сменял своего скакуна на беспородную лошадку, а в придачу к ней эти семена взял. И еще хвалит людей, которые его так обманули: добрые, говорит, у нас оказались соседи. Удивляюсь я этому большому бию: три с половиной батмана пшеницы, которую с таким трудом добыл, этим голодранцам даром отдал!

- Значит, все еще надеется укорениться в народе... А это правда, что он женится на Багдагуль, или, может, зря болтают?- Шарипа, жалея, что невольно выдает себя этим вопросом, снова вильнула в сторону:- Знаешь, Курбанбайджан, я думаю, что вся эта склока между биями оттого идет, что измельчали нынче бии, жадные стали, бессердечные - вот как хотя бы и Маман!

Наблюдая за матерью, у которой одно слово было не в ладу с другим, Курбанбай начал понемножку смекать, почему она раньше без меры хвалила Маман-бия, а теперь на чем свет стоит бранит. Теряясь, не зная, что и сказать, он во все глаза глядел на свою сорокапятилетнюю мать, которая, как молоденькая девушка, то бледнела, то краснела. Вот и теперь она вдруг замолчала, ни с того ни с сего вскочила, лицо бледное, обильный пот выступил на лбу, и девичьей походкой, плавно покачивая бедрами, вышла за дверь.

Не решаясь взглянуть ей вслед, Курбанбай потупя голову размышлял об одиноких женщинах и их странном поведении: «Оказывается, душа вдовы полна непонятных забот и противоречий. Ну, как это можно называть укороченным ум человека, который, разумно понимая страдания одиноких женщин, огласил повеление им же на пользу?»

Это было первое душевное волнение юноши, первое его тяжелое раздумье "над первой головоломкой, которую задала ему жизнь. Снаружи донесся голос матери, которая кого-то звала, и Курбанбай затаился, подслушивая.

- Абадан? Проходи, проходи!

- Иду, Шарипа-апа, иду к вам, бегу.

В голосе Абадан слышалось, что она торопится, говорит, слегка запыхавшись, отрывисто.

- Гонятся за тобой, что ли? Гляди-ка - вспотела! Идем в юрту, поговорим. И с приторной лаской сыну: - А конь твой сено уже съел, голодный стоит!

Курбанбай понял, что у матери свой тайный разговор с этой женщиной. Он поспешно снял с камышовой стенки серп и, не успев поздороваться с гостьей, выскочил в одну половинку двери в то время, как женщины входили в другую.

- Ну, говори, Абадан, что случилось?

Скромно присевшая на краешек циновки Абадан пригладила волосы, на бегу выбившиеся из косы, и вытерла потное лицо:

- Слыхали, Шарипа-апа, указ большого бия?

- Что еще за указ?- Шарипа притворялась, что не знает, о чем говорит гостья.

Так вот, будто мы, вдовы, имеем право выходить замуж за любого, кто нам понравится! Мне кажется, что теперь женщина в сорок лет расцветет снова.

- А мне кажется, что и в сорок пять не угасает огонь в ее душе, сестрица. И как, есть у тебя человек на примете?

Был! А вот сейчас указ есть, а человека нет: женился тот, кого я любила, на женщине, которая его не любит.

- Время как конь необъезженный, сестрица. Хочешь его обуздать - убегает, если не побережешься -затопчет. Поневоле пешочком идешь. Как услышала я об указе, кости мои, как от целебной воды, разомлели А теперь говорю «не слыхала», сижу, сама себя утешаю. А знаю ли я этого твоего человека, что у тебя на примете?

- Знаешь. Все его знают. Это - сам большой бий.

- Маман-бий, что ли?

- Ну, а кто же у нас еще большой бий? Женился он на вдове своего тезки из рода табаклы. Удивляюсь я, Шарипа-апа, и чем только она его приворожила? Что в ней такое привлекательное он нашел? Наверное, молодость! Но разве может постичь достоинство большого бия малодушная молодка, которая от первого же несчастья с ума спятила, на бога топор подняла?!

У Шарипы все тело пылало, будто на костре. Ненависть к Абадан - сопернице в любви - смешалась в ее душе с благодарностью к Абадан - подруге по несчастью, так зло и беспощадно клевещущей на Мамана и Багдагуль, и невольный вздох вырвался из груди Шарипы:

- И ты его тоже любишь?

- Люблю, Шарипа-апа. А вот Багдагуль не любит. Даже с топором на него бросалась. Оказывается, даже лучший из мужчин не стоит нашей улыбки. Ты ему улыбаешься - он хмурится. Ты нахмуришься - вот тогда он за тобой с улыбками побежит. Упрямый бык всегда левым боком ложится!

- А ты что смотришь, Абадан? Если бы у меня не сын взрослый, не посмотрела бы я на то, что Маман -большой бий, собрала бы пять-шесть баб да пошла, устроила бы ему взбучку хорошую, вовек больше жениться не захотел бы!

Облегчив злыми словами свою пылающую обидой душу, Шарипа и сама не заметила, что сгоряча подстрекала к бунту и без того распаленную Абадан. За несколько дней до того пришел к Абадан домой Гаип-бахадур, говорил о брачном указе, советовал и ей за кого-нибудь замуж пойти. Угрюмое молчание Абадан принял Гаиц за согласие и наутро привел к ней Бекмурата-си-роту, который жил в Аманлыковой лачуге и, как и все сироты, ходил холостым. Бекмурат был из рода кунград, и Гаип-бахадур заявил, что потому его и выбрал, что не хотел вдову кунграда отдавать в чужой род. «Уважая повеление большого бия и мою родственную заботу, выходи за этого парня». Абадан знала Бекмура-та с малых лет: бедный из бедных да к тому же еще и лентяй. И она отрезала: «Не пойду!» Бахадур ушел в обиде вместе с отвергнутым женихом. А в тот день указ Маман-бия оглашали второй раз... Это окончательно раззадорило Абадан, и она побежала к Шарипе за советом. Совет напасть на бия и учинить над ним суд и расправу пришелся Абадан по душе. Стремительно вскочила она с места и бросилась вон из дому, широкий подол ее ветхого бязевого платья развевался, поднимая тучу пыли, которая кружилась вокруг женщины, забиваясь в прорехи ее одежды.

- Мама!- с удивлением воскликнул подошедший в это время с охапкой травы Курбанбай.- Платье этой женщины прямо как знамя реет, вихрь за ней поднимается, что это с ней?

Уж такая она женщина!- усмехнулась Шарипа.- Ее ветер только-только начинается, вихрь-то еще впереди!

 

5

 

В немой предутренней тишине дремлют камыши, склонив отягощенные ночной росой пушистые головки. Но вот слегка вздрогнули широкие листья, и блиставшие на них жемчужные капли влаги, скатываясь с тоненьким хрустальным звоном, оповестили вселенную о наступающем дне. Зашевелилось все живое, поднимая голову навстречу его первым лучам.

Только один аул, раскинувшийся на самом берегу Кок-Узяка, спит еще мертвым сном... Но нет, на самом краю селения открылся дымоход над куполом большой белой юрты, и, будто ожидали этого сигнала, над юртами, лачугами и шалашами один за другим начали вставать и тянуться к небу дрожащие голубые дымки.

Первой в ауле поднялась со своей теплой постели, блаженно зевая и потягиваясь, хозяйка большой белой юрты, новобрачная Багдагуль. Наскоро оправив постель, она принялась разжигать огонь в очаге. Изломала припасенную с вечера охапку сухого камыша, притоптала стебли ногами и, разгребая остывшую золу, пыталась раздуть еще тлеющие искры. Кизяк в очаге почти совсем прогорел, и камыш никак не загорался. Но упрямая Багдагуль, раскрасневшаяся, со стелющимися по краю очага полураспустившимися косами, все дула и дула...

Первый раз в жизни проснулся Маман-бий в супружеской постели. С чудесной легкостью во всем теле, охваченный радостным чувством полноты жизни, - словно внезапно нашел давно утерянное сокровище, - он отбросил одеяло и, повернувшись на бок, молча смотрел посветлевшими ненасытными глазами на хлопочущую у очага Багдагуль. Все в ней казалось ему прекрасным, даже зола, запятнавшая ее щеки, была ей словно бы к лицу.

Трудно было поверить, что эта самая молодка всего три дня назад гневно кричала: «Не пойду за большого бия! Он мне противен, ни за что не пойду!» Об этом замужестве она и слушать не хотела, а от Бектемира, пытавшегося ее урезонить, отмахнулась как от назойливой мухи. И как ни просили, как ни уговаривали ее соседи внять голосу благоразумия, твердила она одно: «Не надо мне его, не надо!» А коли подступали к ней ближе с разъяснениями и доказательствами, она затыкала уши, мотала головой и топала ногами, как дикий жеребенок.

Но большинство все-таки есть большинство, и ее наконец уломали и, хотя членораздельно высказанного согласия на брак не получили, все же уложили их с вечера в одну постель.

И вот теперь перед ним та самая дикая лошадка, уже покладистая, смирная, будто бы давным-давно прирученная... В чем тут дело? Кто их, женщин, разберет!

Не успел Маман додумать до конца свои веселые мысли, как камыш в очаге внезапно вспыхнул, едва не спалив щеки Багдагуль. Отпрянув назад, она повернулась к мужу и, встретившись с ним глазами, поняла, что он следит за каждым ее движением. Щеки ее заалели еще ярче. Она вскочила и, ласково поглаживая по взъерошенным волосам Мамана, старалась прижать его лицом к подушке, словно бы говоря: «Не гляди на меня, мне совестно!» Маман-бий отнюдь не сопротивлялся ее нежным рукам, уткнувшись в подушку, он слушал, как гудит в очаге разгоревшийся огонь.

- Внимайте, внимайте! Не говорите, что не слыхали... Повеление Маман-бия...

Он быстро поднял голову, насторожился, хотя на губах его еще играла счастливая улыбка.

Голос проходившего по аулу глашатая привлек внимание Багдагуль. Еще не зная, о чем пойдет речь, она вслушивалась в его крик, и в глазах ее разгорался свет, а когда глашатай умолк, она с сияющим лицом повернулась к мужу: «Это твое слово? Горжусь!» Теперь пришел черед смущаться Маману, и он, словно играющий ребенок, спрятал пылающее лицо за подушкой.

- Что ты там притаился, большой бий? (Так звала она и теперь мужа.)

Маман стремительно, как змея-стрела, поднял голову.

- Слыхала? Это по твоему совету огласил я такой указ. О чем задумалась? Не помнишь, что ли, что ты мне сказала, когда мы встретились на берегу Кок-Узяка? Не помнишь: ты тогда боялась, что не только один род, но и весь народ наш пропадет.

Багдагуль жадно прислушивалась к прерывистым удаляющимся голосам глашатаев: «...думающий о будущем народа вдовец, думающая о будущем народа вдова... пусть без всякого калыма соединяются в семьи...»

- А не скажут люди, что ты все это придумал потому, что у самого жены не было?

- Как хочешь, так и думай. Не скрою, однако, эта ночь мне вернула молодость, будто опять я двадцатипятилетним джигитом стал!

- Да брось ты!- нежно проворковала Багдагуль и, застыдившись, вышла из юрты.

А Маман, охваченный истомой, лежал на спине и смотрел сквозь раскрытый купол юрты в небо, гадая о том, какая будет сегодня погода.

Первый муж Багдагуль, сын Юсуп-бия и тоже Маман, был человеком предусмотрительным. Когда они в год бедствия спешно откочевали с берегов Сырдарьи, он кроме двух-трех коров прихватил и остов этой юрты, кошмы, тесьму - все, что нужно, чтобы поставить дом на новом месте. Навьючив этим добром смирную свою лошадку, он резонно рассуждал, что, где бы ты ни был, летом пригодится крыша над головой - защита от солнца и дождя, а зимой - свое надежное укрытие от непогоды. Но так как впопыхах он забыл шанырак, колесо, скрепляющее купол юрты, она хотя и выделялась среди других лачуг своей опрятностью, но все же оказалась какой-то приземистой.

Сейчас, следя за бегущими по небу редкими тучками, Маман почувствовал, будто дом над ним поднимался ввысь, стал таким высоким, что облака ласково гладят его кровлю.

- Большой бий!- окликнула его Багдагуль снаружи, и, хотя голос ее был ровным, Маман остро почувствовал: что-то случилось! Как был, без рубахи, в одних штанах, он выскочил наружу.

- Знаешь, бий, с конем твоим что-то неладно, лежит, - сказала она, стараясь сохранить спокойствие.

Маман бросился в камышовый загон. Лошадь лежала со вздутым брюхом, растопыренные ноги торчали, как палки, воткнутые в бурдюк, кровь, вытекшая из ноздрей животного, запеклась на морде.

Другие хозяева на всякий случай стреноживали своих коней на ночь. Маман никогда этого не делал, жалел лошадь, и вот...

- Хоть бы украли! Зарезали да мясо унесли! А то так, напрасно извели! Какая злоба!

Невольно закралась мысль: «А не дело ли это рук Есенгельды-бия?- Но тут же Маман одернул себя: - Куда тебя занесло, грязная ты душа? Не такой уж он мелочный человек, чтобы пойти на такую пакость!.. А тогда кто?..» Маман почесал в затылке и больше раздумывать не стал.

- Непохоже, Багдагуль, что это кровный враг сделал. Чин чином выпустил кровь из жил, - мясо не опоганил, его есть можно. Позови соседей, пусть поделят мясо между собой.

Сдержанные и терпеливые, муж и жена понапрасну никого не охаяли, никого не проклинали и не обвиняли.

Маман топтался около людей, разделывающих тушу, и шутливо приговаривал: «Видно, на ваше счастье это случилось, видно, на ваше счастье...»

Гибель единственного коня - великая печаль, не только для мужчины, который на нем ездит, но и для всей семьи, где стряслась такая беда. Она укорачивает людям шаг, увеличивает расстояния. Как ни смирял Маман свое горе, как ни старался держаться молодцом, все внутри у него пылало, будто напился он в жаркий полдень воды из соляного озера. Все тело его горело, казалось, полжизни отняли у него лиходеи. И когда время приблизилось к полудню, Маман не выдержал.

- А не пойти ли мне прогуляться до аула Бегдуллы?- молвил он виновато.- А? Как ты скажешь, Багдагуль?

- Иди, иди, большой бий!- живо отозвалась она.- Может, надумаешь рядом с ним клочок земли засеять.- Жена чувствовала, что тоскующая душа мужа не вмещается в тесную юрту, просится на волю.

«Клочок земли засеять!» - повторил Маман про себя и усмехнулся в усы. Прищурившись, он с благодарностью глянул на жену. А она не смотрела в лицо мужу, а, нагнувшись, счищала камышовый пух с его халата, заметила, что кровь налипла на желтые голенища его сапог, намочила тряпку в воде и стерла.

Поправив его воротник, она попросила его потуже подпоясаться кушаком. И Маман внезапно понял, что отныне жена будет для него не только ночной утехой, но всегда и всюду самым дорогим на земле человеком. Ничего не сказав, он только погладил ее по спине и, кивнув головой, вышел.

Аул Бегдуллы Чернобородого словно вымер. Ни души. Все от мала до велика были на поляне близ приозерья. Вода после весеннего паводка схлынула, и земля парила, готовая для сева. Поле кишело людьми, как большой муравейник, одни, впрягаясь в ярмо, тянут на себе соху, другие следом рыхлят землю, оттаскивают кучи сорняка в сторону от борозды. Середкой поля, завернув полы халата, степенно шагает сеятель, разбрасывая семя. За ним, галдя как галчата, бегут ребятишки, комьями земли отгоняя каркающие стайки ворон, не дают им садиться на землю. Посередине поля возвышается косматый, как огромная старая шапка, турангиль. Его ветви увешаны выдолбленными тыквами для воды и айрана, железными кумганами для кипятка, узелками с нехитрой снедью.

Когда народ жил еще на исконном своем месте, в нижнем течении Сырдарьи, первым сеятелем у дехкан был всегда Мурат-шейх. И если враг не вытаптывал посевов, зеленя всходили дружно.

И когда Маман увидел, что сегодня так же, как некогда Мурат-шейх, ходит, завернув полы своего рваного халата, Бегдулла Чернобородый, сильными взмахами руки разбрасывая зерно, сердце бия вздрогнуло, и он подумал, что хорошо сделал, отдав всю пшеницу этому аулу.

- Молодцы! Счастливых вам всходов! Не уставайте!

- Долгой жизни вам, большой бий!

- Добро пожаловать, благословенны ваши шаги, Маман-бий!

Пеший бий окинул глазами пахарей, задерживая испытующий взгляд на их лицах, и подошел к старому Омару, который пахал, впрягшись в ярмо, вместе с тыном. Седая голова старика была всклокочена, белые волосы на груди взмокли от пота, он струйками катился" по загорелому телу. Маман поздоровался, старик ответил ему с одышкой. Жалость кольнула сердце Мамана.

- А ну-ка, Омар-ата, дай я примерю твой хомут!

Старик, открывая в улыбке щербатый рот, молча надел хомут на шею Мамана.

Когда Маман, толкнув плечом впряженного рядом с ним здоровенного чернявого джигита с круглыми, как сливы, глазами, рванулся вперед, соха даже с места не стронулась, только постромки натянулись. Мышцы Мамана сжались, он приналег, соха двинулась, взрывая землю, и пошла, и пошла.

- Вот, люди, скажите спасибо нашему бию, и вправду, оказывается: глава народа - слуга народа, - удовлетворенно молвил Бегдулла Чернобородый, прижмурив глаза от солнца.

Народ дивился. Никто и не ожидал, что большой бий всерьез возьмется пахать, но он уверенно и твердо, упираясь в землю ногами, слегка заваливаясь набок, упрямо двигался вперед. Люди, нехотя шевелившиеся в борозде, заработали с новой силой. И тут из камышовых зарослей, словно вышедшая на солнышко стайка фазанов, показалось человек десять женщин. Впереди важно, как бойцовые петухи, в платках, кончики которых гребешками торчали над их головами, выступали, видимо, заводилы.

- Глянь, Нурабулла, что за собачья свадьба! - крикнул чей-то задорный голос.

Сын Омара, в прошлом - степенного аткосшы Давлетбая, остановился как вкопанный, завороженно глядел на женщин.

Оглянулся и Маман:

- Вон та, впереди, не Абадан ли, есаулова вдова? Нурабулла, вытирая пот, заливавший ему глаза, пригляделся.

Что-то не узнаю, бий-ага! Если она, то, значит, это и есть Абадан-белоногая. Лихая баба, говорят. Да отпустите же меня!- крикнул он, поспешно сбрасывая ярмо.

- Ну-ну, передохни!- сказал Маман и быстро пошел навстречу женщинам.

А те, то ли услышав возглас Нурабуллы, то ли узнав Мамана, прячась одна за другую, сбились в кучку, как козы, которых подогнали к месту.

- Добро пожаловать, женщины!- приветливо молвил Маман и остановился.

- А вы, Маман-бий, чего встали! Идите, идите-ка сюда поближе!- крикнула одна из женщин.

Хотя Маман и почувствовал что-то недоброе, подошел. Раскрасневшаяся сорокалетняя Абадан статью и красотой могла поспорить с любой из своих молодых подружек. Они робко толпились за ней, прикрывая румяные как яблоко или преждевременно увядшие лица ветхими старушечьими платками. Они явно стыдились своих изорванных в клочья линялых платьев.

- А ну, берите его!- сердито насупившись, приказала Абадан, когда Маман остановился в двух шагах от нее.

Уверенный в том, что им его не осилить, он спокойно стоял на месте. Женщины, пронзительно голося, налетели на него и вцепились в его одежду. Они хватали Мамана за руки, тянули в разные стороны, дергали, даже били кулаками, но он стоял недвижимо, как дуб, ушедший корнями в землю, ни на одну из них не крикнул, не поднял кулак.

- За что? Почему бьете? Что вам надо?

Никто не слушал его, били с злобным упоением, приговаривая: «Ишь какой повелитель! Опозорить нас хочет!», «В пропасть нас тащишь, дурак!», «Так мы и будем тебе детей рожать! Нищету плодить!», «Да ты сам их, несчастный, погубишь!», «Вот сам и найди дуру, чтобы тебе детей рожала!», «Был бы ты мудрый, знал бы, от кого рожать!»

От их визга и брани у Мамана голова кругом пошла, и он рванулся.

- Нет, ты погоди! Будешь у меня мерином, проклятый!- не помня себя, вцепилась в него Абадан, и тогда, не вытерпев, Маман пнул ее ногой, но наседающие со всех сторон женщины не дали ему отпихнуть от себя обезумевшую от злобы товарку, и Маману пришлось бы плохо, если бы не подбежавшие ему на помощь Бегдулла и Нурабулла. Парень обхватил Абадан сзади и оторвал от бия.

Женщины смешались, Маман, как лев, прорвавший старую сеть, стряхнув с себя своих мучительниц, с трудом встал. Вытирая кровь с лица рукавом, он искал глазами Абадан, а она барахталась в мощных объятиях Нурабуллы, и ноги ее не доставали до земли.

- Ну-ка, Абадан, повтори, что за вздор ты тут орала?- угрюмо молвил Маман.

- Женщины, а вы что? Вы что молчите?- визжала, извиваясь, Абадан.- Скажите ему! Все вместе скажите!

- Не признаем мы вашего указа!- загомонили они, вновь, хотя и не столь уж решительно, приближаясь к Маману.

- А ну, Маман-бий, отменяй немедленно свой указ!- Сильный и звучный голос грянул словно бы с неба. Все обернулись.

К толпе рысью приближались четыре всадника, во главе с Есенгельды-бием.

Руки Нурабуллы разжались. Абадан, скользнув наземь, толкнула его и отбежала к женщинам.

- Эх ты, старый козел! Слушай больше свою дурную вдову, людей-то не смеши!- завопила она.- Ты что, вдов, что ли, пожалел? Так мы не нуждаемся! Баба и без мужика проживет, не ахнет. Лучше в одиночку век вековать, - и она победно глянула на спесиво подбоченившегося на своем скакуне Есенгельды, - чем того вон пешего дурня баловать!

- Заткнись, женщина!- рявкнул кто-то со стороны.- Не твоего ума дело большого бия указы обсуждать!

От аула вслед за готовыми к драке пучеглазым джигитом и Бектемиром бежали трое парней с палками. Это неожиданное подкрепление обрадовало и удивило Мамана: откуда было парням знать, что на мирном поле разгорится вражда?

- Люди!- крикнул Маман, поднимаясь на холмик.- Если вы думаете о народе, не отвергайте моего указа, в нем наше будущее! Джигиты, гоните прочь отсюда эту бесстыжую Абадан!

Бектемир и его товарищи ринулись к Абадан, как голодные беркуты на дичь, но всадники Есенгельды преградили им дорогу.

- Валите их с коней, джигиты!- приказал Маман. Бегдулла и Нурабулла хватали под уздцы храпящих коней и сдергивали всадников с седел, а парни, поймав Абадан, связали ее же собственной шалью, щедро награждая бьющуюся, кусающуюся в ярости женщину тумаками.

Есенгельды немедленно воспользовался волнением людей, чтобы подогреть вот-вот готовое вспыхнуть недовольство собравшихся.

- Неужели мало тебе слез этих несчастных, что пролили они по твоей вине, Маман-бий?- громко провозгласил он.

- Люди! Народ!- истошно вопила связанная Абадан.- От глупого рождается глупый! Набейте рот землей извергу этому Маману, пока ублюдки его не заполонили весь свет! Люди! Бейте его...

Бектемир бросился к связанной женщине и вытянул ее по спине палкой. Абадан подпрыгнула, перевернулась, как рыба, выброшенная на песок, и умолкла, обливаясь слезами.

Безжалостный... глупый... не знаешь, кого любить...- горестно бормотала она, но никто не слушал ее, и она, выбившись из сил, затихла. Скучившись, как овцы, завидевшие волка, женщины испуганно глядели на беспомощную Абадан.

- Кто еще против моего указа?- громко спросил Маман-бий.

Все молчали. Маман бросил вопросительный взгляд на Есенгельды: «Ты, что ли, против?»-говорил его взгляд.

Только что гарцевавший на своем со скрипом грызущем удила скакуне, Есенгельды повернул его, намереваясь убраться восвояси.

- Погоди, Есенгельды-бий!..- процедил Маман сквозь зубы.

- Пес, стоящий на земле, не лает на льва, сидящего на коне!- надменно молвил Есенгельды.

Маман сделал джигитам знак глазами, и они мигом вырвали поводья коня из рук всадника.

- Валите его!

Есенгельды мгновенно оказался на земле.

- Скажи, Есенгельды-бий, ты против моего указа? Есенгельды с презрением отвернулся.

- Кто убил моего коня?

- Я приказал убить!- ответил Есенгельды.

- Джигиты, волоком тащите их за мной!- распорядился Маман-бий, направляясь к одинокому туран-гилю, возвышающемуся посреди поля, засеянного пшеницей. Джигиты под руки поволокли Есенгельды и его спутников. Женщины, дрожа от страха, тихонько плелись следом.

- Бегдулла, принеси повод коня Есенгельды-бия! Да будет турангиль виселицей, а повод - петлей.

Над голой равниной, в недрах которой лежали семена пшеницы - надежда завтрашнего дня, воцарилась мертвая тишина, только воробьи беспечно нарушали ее своим чириканьем.

Маман-бий ловко влез на дерево, выбрал толстый сук, укрепил на нем повод, спустил петлю и повернулся лицом к безмолвствующим людям. Взгляд его остановился на Есенгельды, хотя и заметно обмякшем, но все еще не упускавшем возможность кольнуть противника ядовитым словом:

- Ну что ж, Маман-бий, кого первым повесишь? Вешай, вешай скорей, пока люди не вспомнили, что за счастье народа я вместе с тобой посла джунгарского убил и Гаип-хана убил. А кто, как не я, первый привел народ на благословенную эту землю, врагу недоступную? Слушай, коли сам не знаешь, что у каракалпаков от веку не бывало своих ханов. А коли нет хана, так и виселицы быть не может. Не очень-то своевольничай с народом, в камышах приютившимся, за льва себя не выдавай! Ты не хан. Руби-ка перекладину своей виселицы, пока тебя самого на ней не вздернули!

- Я всегда считал тебя человеком, верным своему слову, Есенгельды-бий, - сказал Маман.- И сейчас мне нравится, что ты, не собираясь плюнуть против ветра, не побоялся встать против него грудью. Но все же я тебя повешу. Джигиты, наденьте ему петлю на шею!

Два джигита, державшие Есенгельды под руки, нерешительно шагнули вперед. Все замерли, но сквозь толпу, тяжело дыша, пробился старик Омар и пал к ногам Мамана, с плачем целуя землю.

- Бий, сынок, прости ты его, помилуй! Пусть не будет вражды в нашем народе! Уважь седины мои, старость мою пощади!

Маман склонился над стариком, ласково погладил его лежащую в пыли круглую голову, и, пока поднимал на ноги, пронеслись перед внутренним оком Мамана губительные распри между кунградом и ябы, вспомнил он, как убил в сердцах Жандос-бия, Аллаяра, как в страстном раскаянии потом кусал свои пальцы... И словно смягчилось что-то, потеплело в груди Мамана... Он отступил назад. Старик суетливо побежал к Есенгельды:

- Проси, Есенгельды-сынок, прощения у большого бия. Не спорь с ним. От вашей ссоры дети наши заплачут. Скажи ему: прости, мол, большой бий!

- Пусть прощает...- жалобно всхлипнул Есенгельды.

Глухой, плачущий голос противника задел Маман-бия больнее пули. Стремительно обернувшись к Есенгельды, Маман обрушился на него:

- Эй ты. черная кость! Почему прощения просишь? Голова у Есенгельды была опущена, невнятное его

бормотание доносилось глухо, будто из-под воды. Никто, кроме Маман-бия, и не разобрал, что он там гнусавил, хотя изо всех сил тянулись, чтобы услышать и понять.

- Помню, Есенгельды-бий, все твои добрые дела у меня на памяти, - громко ответил Маман.- И когда перекочевали мы сюда, неплохим соседом ты нам показался. И то, что ты признался, что коня моего приказал убить, - мужественный твой поступок. Однако за эти твои большие и малые заслуги никто тебе челом бить не обязан. Ты тоже вожак народа. А вожак - раб народа. Заноситься перед людьми ему негоже. К народу надо с открытой душой идти, с бескорыстной заботой. А ты о ком позаботился, когда против ветра не плевал и против течения не плавал? Боюсь, не о своей ли ты шкуре печешься! Джигиты... развяжите этого труса, посадите на коня, пусть бежит на все четыре стороны!

Слова не молвив, сел Есенгельды на своего скакуна, отпустили с ним и его людей. Прибывшие в торжественном строю, с важной осанкой и победными кликами, четыре всадника ехали теперь опустив головы, гуськом, словно с похорон дорогого сородича. Стремянный бия подстегнул свою лошадь и выехал в затылок хозяину.

- Бий-ага, а если народ услышит о сегодняшней неприятности, не бросит ли это тень на ваше лицо?

- И что ты вертишься, скачешь, как шалая коза? Я, как всегда, был верен своему слову, плюнул по ветру. А Маман, видишь ли, черной костью меня обозвал! Услышал, что батюшка мой Байкошкар-бий из-за ковра погиб, и хочет этим мое лицо замарать. А мне-то что! Я, если хотите знать, вовсе и не сын этому Байкошкару: я сын знатного бия Жангельды, а он, бедный, в год великого разорения - актабан шубарынды - пал смертью праведника, вот Байкошкар-бий и взял меня на воспитание. А коли посмотреть в корень-то, у кого из нас все предки порядочные? У Султанбая тоже настоящий отец вовсе не Жандос-бий, говорят, а какой-то Ха-тыкельды. Кто тут после года великого разорения разберет? Старики от нас, детей, все скрывали, чтобы мы, их потомки, не горевали да друг друга не унижали. Мне об этом одна древняя старуха рассказывала, когда мы сюда из Туркестана кочевали... Ну, да пусть все это останется между нами. Меня теперь другое беспокоит: что с нашим несчастным народом делать? Верят люди в Маман-бия, как в самого бога. Сколько он их подводил, - все забыли. Ну, и пусть Маман народонаселение умножает, коли сможет. И вы тоже ему помогите. А я другое дело: во мне кунградская кровь течет, я им не какой-нибудь ябы. Вы еще увидите, как я сорву маску с бесстыжего Маманова лица. Будь я проклят, если его бродяжничать не заставлю! Вот скажу Мухаммед Амин-инаху...- И, прервав свою речь, приказал: - Гоните быстрее!

Всадники съехались, построились попарно и, с треском ломая сухие камыши, поскакали.

Когда они спешились у белой юрты Есенгельды, навстречу им вышла байбише и сказала, что богатый северный бий прислал нарочного, просит Есенгельды-бия пожаловать к нему - нарекать имя младенцу. Не застав хозяина, гонец только что уехал.

Даже не заглянув в дом, Есенгельды снова сел на коня:

- По коням, джигиты! Отдохнем у Султан-бия!

...А на пшеничном поле толпа у тургангиля все еще не расходится. Так же неподвижно лежит связанная Абадан и над ней свисает петля, сделанная из повода Есенгельдыева коня. Ошеломленные, взъерошенные, как овцы перед волком, люди безмолвствуют. Иных все еще бьет дрожь.

- Ну, Есенгельды-бий, видно, теперь призадумался, не будет, может, нашему делу перечить, - Маман-бий многозначительно глянул на петлю.

Услышав в его голосе признаки неуверенности, - видно, был он смущен, что сам первый нарушил свой указ, отпустив Есенгельды-бия живым, - народ зашевелился. Люди оправлялись от испуга, успокаивались, облегченно полной грудью дышали; жизнь, земля, небо, солнце над головой - все обретало свои обычные краски.

Бий, почувствовав, что люди приметили его минутную слабость, расправил плечи, голос его окреп:

- А ну-ка, женщины, невесты, затеявшие тяжбу с женихами! Вам даю первое слово: любого из этих джигитов берите себе в мужья!

Женщины застеснялись. Отворачиваясь, прикрываясь платками, проводили пальцем черту по лицу в знак смущения, подталкивая друг друга, топтались на месте. Одна из них, с тонким лицом, с играющими черными глазами, дрожа выступила вперед. Она заговорила, чуть приподняв платок, звонким, срывающимся от обиды голосом:

- Если бы женщина могла рассказать, что у нее на душе, бий-ага, и если бы желание ее исполнилось, то Абадан-aпa не лежала бы здесь связанная. Делайте что хотите сами!

Маман-бий расправил усы и, хмурый, повернулся к джигитам:

- Ваша очередь!

Пучеглазый костлявый парень, что ходил всегда следом за Бектемиром, уже давно выдвинулся вперед и, не сводя глаз, смотрел в лицо говорящей, готовый заявить о своих правах. Теперь его час настал.

- Бий-ага! Я люблю вот ее, что сейчас говорила!

- Я согласна, - сказала женщина с тонким лицом и, не ожидая приглашения, медленно, словно вытягивая ноги из трясины, отошла от товарок.

- Радуюсь смелости женщин!- сказал Маман.- Сын не будет отважным, если мать робкая. Пусть дети ваши растут здоровыми и сильными, пусть множится ваша семья и достаток.

- Ну-ка, Нурабулла, а ты что скажешь? Нурабулла смущенно топтался на своих тяжелых

толстых ногах, осторожно и робко всматривался в лицо лежащей на земле Абадан. Теперь он в упор глянул в глаза Маману, -«эта пусть будет моя», - ожидал благословения. Но как только дано было слово Нурабулле, в толпе встрепенулась невзрачная, косенькая женщина с преждевременно увядшим лицом и с робкой надеждой во взгляде. Бий почувствовал ее волнение, подошел к ней, взял за руку и подвел к Нурабулле.

- Возьми и эту. Если твоя Абадан не захочет рожать, от этой пойдут у тебя дети... Будьте счастливы, пусть множится ваше потомство.

Кровь бросилась в лицо дурнушки, на глазах начала она расцветать, молодеть, - видно, исполнилось ее заветное желание. Бий неприметно ухмыльнулся в усы и с грозным видом обратился к джигитам:

- Бектемир, отойди назад... Ну-ка ты скажи, - он давал очередь худенькому босому пареньку.

- Я вот ту... в белом платке...

- Будьте счастливы, пусть множатся ваши потомки! А теперь, Бекмурат, ты!

До вечера под грозной сенью турангиля - любят не любят - продолжался брачный обряд вдов со вдовцами, холостяков со вдовами.

 

 

*     *     *

 

В сумерках Маман-бий возвращался домой вместе с приунывшим Бектемиром...

- На свете еще много вдов осталось, Бектемир, - сказал он, положив ему на плечо свою большую тяжелую руку, - на твою долю хватит. А пока ты мне нужен холостяком. Кстати, почему вы явились на поле с палками?

- А мы зашли к вам домой, хотели сказать, что указ ваш донесли до всех аулов. А там, видим, Есенгельды-бий с вашей женой разговаривает - странные какие-то слова ей говорит,и что, мол, раз вас нет, то он со своими людьми уходит вас искать. Ну, а мы за ними следом...

- Аманлык ушел? Ушел, сегодня утром.

Трудно бедняге. Ну, да кому теперь легко?.. Хорошо бы нашел он свою сестру в Бухаре да привел ее к нам с мужем и детишками... Ты, Бектемир, не унывай. Будут и у тебя ребятишки... Возьмешь себе жену, а захочешь - и двух. Ну, доброй ночи, спокойного тебе сна. Завтра приходи пораньше, захвати человек пять джигитов, будем аулы обходить, посмотрим, как наш указ действует.

Веселое настроение бия так обрадовало Бектемира, что он бегом ринулся в темноту, в свой аул, не чуя под собой ног, как мальчишка.

 

6

 

Среднего сына Жандос-бая Султангельды в детстве звали просто Султаном. Это уменьшительное имя к нему пристало. Его и взрослым стали именовать так же, только в знак уважения к его богатству вместо «гельды» приставили словечко «бай»- и стал Султан Султанба-ем. А богатым его считали потому, что во время бегства с берегов Сырдарьи ухитрился он пригнать сюда несколько десятков голов скота. После переселения ему и здесь неплохо жилось. Достаток его рос, скот умножался, сети были полны рыбы. Если гибкостью ума и остротой языка Султанбай намного уступал Есенгель-ды-бию, не умел так ловко влезть человеку в душу, как тот, то богатством был ему ровней. Жил Султан в полном довольстве. Одно только омрачало безмятежные его дни - смерть двух братьев, утонувших в проруби. Но никто добровольно не идет на тот свет вслед за умершими, - смерть неизбежное, но для многих быстро проходящее несчастье. Ушедших забывают - забыл и Султанбай своих братьев, тем более что вскоре у него один за другим родились трое сыновей. Старшего он назвал созвучно имени деда Жандоса - Айдосом, и смышленый мальчик остался жить, а двое младших умерли, и Султанбай забыл их вскоре так же, как забыл братьев Когда же Айдосу минуло двенадцать лет, на свет появился еще один мальчик, которого при непосредственном участии Есенгельды-бия нарекли Бегисом, что значит «прочный».

А вот теперь бия снова звали нарекать имя еще одному отпрыску Султанбая. Вместе со старейшинами рода кунград были приглашены и другие знатные гости: Гаип-бахадур, Аманкул-бий, Курбанбай-бий. Но выше всех на почетном месте сидел Есенгельды. Оттого ли, что льстили бию оказываемые ему почести, либо потому, что пытался он скрыть урон чести, нанесенный Маман-бием, но Есенгельды был отменно весел и любезен.

Рыжебородый, с птичьим носом и толстым брюхом, Султанбай, обхватив короткими ручками закутанного в пеленки младенца, вместе с богато изукрашенной камчой передал его с рук на руки Есенгельды-бию:

- Милостивый и высокородный бий кунграда, соблаговолите дать имя сыну верного слуги вашего!

Лицо Есенгельды просияло солнечной улыбкой, он благосклонно принял мальчика на руки и, опустив голову в пышной меховой шапке, долго всматривался в его сморщенное красное личико.

- Люди, Султанбай!- торжественно провозгласил бий, поднимая голову.- Мальчика ожидает, оказывается, блестящее будущее. Но если я дам ему возвышенное имя, соответствующее его уму и красоте, как бы его не сглазить! Поэтому имя ему будет Мыржык, что значит уродец, - тогда злые силы его не заметят и сынок ваш будет здоров.

- Хорошо! Хорошо! Ладно!- зашумели гости.- Пусть будет Мыржык, лишь бы не сглазить!

Султанбай, завернув с обеих сторон полы своего желтого верблюжьей шерсти халата, почтительно принял младенца обратно и, низко поклонившись бию, передал старшему брату новорожденного - Айдосу:

- На, светик мой, отнеси мамочке опору ее, Мыржыка.

Гости, чтобы запомнить мудреное новое имя, умильно твердили: «Мыржык... Мыржык»-и ухмылялись себе в усы.

Есенгельды не интересовало, нравится людям придуманное им имя или нет. Зажмурив глаза, как дремлющий сытый кот, он облокотился на кожаную подушку, но беспокойная душа его не дремала, и, не выдержав, заговорил вслух:

Человека, привыкшего к почету, ноги сами на почетное место несут. Мы еще потягаемся с тобой, Маман-бий. Я еще покажу тебе, кто я и кто ты! На этом свете есть место только для одного из нас двоих!

При этих словах Айдос вошел в гостевую юрту и почтительно присел на одно колено.

- Слушай-ка, Султанбай, - начал Есенгельды-бий.- Дед твоих мальчиков был сильным и мужественным человеком. Да, джигиты, хоть и был я в то время еще юным, но я хорошо знал деда Жандоса. Он всегда повторял: «Чем смотреть из рук ябинцев и быть зерном белой осоки, лучше своей волей соломинкой пшеницы стать». Ох и ненавидел же он этого самого Маман-бия и отца его Оразана, хитрецами их считал. Оказывается, видел он их всех насквозь, да будет земля ему пухом!

Султанбай был отцом чадолюбивым, следил, чтобы дети его росли людьми достойными, не были бы грубыми невеждами, учил почитать старших, набираться от них ума-разума. Если приходили в дом хорошие гости, то, хоть и было у хозяина много слуг, он поручал Айдосу разжигать очаг, чтобы слушал разговоры мудрых людей. Хотя Султанбай и рассказывал сыну похвальные истории о жизни деда его Жандоса, но никогда не связывал его имя с именем Маман-бия, не говорил о их вражде между собой. Наоборот, видя, как любили Маман-бия в народе, он поддерживал его славу в глазах сына, оберегая мальчика от путаницы противоречивых мнений и слухов.

«Маман-бий в заботах о народе все четыре стороны света обошел, - говорил Султанбай.- Он с русским царем за одним дастарханом сидел, видел сказочной красоты города Макарию и Маскеу».

Легендой вставал Маман-бий перед Айдосом. Мальчик мечтал свидеться с героем, разговаривать с ним, ему подражать. Он даже видел его во сне летающим по небу на крылатом скакуне или на ковре-самолете. Но Айдосу ни разу не привелось увидеть Мамана воочию. Теперь, услышав бранные слова Есенгельды-бия, Айдос растерялся. Его нежные свежие губки беспомощно раскрылись, круглые глаза испуганно перебегали с лица родителя на лицо Есенгельды-бия.

Не только Султанбаю, но и всем присутствующим стало не по себе от той жестокости, с какой Есенгельды-бий рушил прекрасный мир, созданный в воображении мальчика. И Есенгельды-бий сразу это почувствовал.

- Однако полой халата луну не закроешь!-молвил он, пытаясь загладить свою ошибку.- Вот указ Маман-бия оказался хорошо придуманным, полезным. Как отнеслись к нему в ваших аулах, Аманкул-бий?

- Очень дельный указ, Есенгельды-бий! - угодливо поддакнул Аманкул-бий.- Мысль об увеличении народонаселения весьма полезная мысль. Те, кто понимают, радуются, что и говорить!

- А ты что скажешь, Гаип-бахадур?

- Аманкул-бий правильно говорит. Слов нет, хороший указ, поддержать надо.

- Курбанбай-бий, а твой род как мыслит?

- Наш род тоже...- мямлил Курбанбай, с опаской думая о «тигрице».

Пока, опросив всех, Есенгельды-бий собирался подвести итог, снаружи до его ушей донеслись обрывки разговора каких-то людей, которые вполголоса на чем свет стоит честили Маман-бия и его указ.

- Кто это там? В чем дело? Зовите сюда!- приказал Есенгельды.

В дверях показался невысокий человек средних лет с аккуратно подстриженной густой черной бородой, в опрятной, ловко сидящей на нем одежде, в черной шапке, щеголевато сбитой набок, с румяным, как спелое яблоко, гладким лицом. Это был известный в округе богатенький бездельник Сабир, по прозвищу Франт. Он стоял, часто дыша от волнения и утирая рукавом обильно струящийся со лба пот. Потоптавшись у порога, он робко присел на колени у входа и поднял на Есенгельды испуганные круглые глаза.

- Бий, Есенгельды-бий!- залепетал он, запинаясь, не ожидая вопроса: зачем пришел?- С жалобой я... с жалобой... Сегодня утром пришел... пришел Маман-бий... к нам... в аул... Пешком пришел... а с ним бродяг этих... с полдюжины... А моя жена уж лет восемь как... не рожает. А он говорит: зачем не рожаешь?.. А она: из-за мужа, говорит, наверное... Тогда он к нам в дом бродягу своего... к ней послал... Вот как... да... Боюсь, уж они там... да... баба она и есть баба... да...

Презрительная усмешка скривила губы высокородных гостей, одни удивлялись, другие хмурились.

- Отец, я поеду к Маман-бию! - Айдос стремительно бросился вон из юрты.

Султанбай поспешно вышел за ним, хотел его остановить, спросить, что задумал, на худой конец, посоветовать, как вести себя с большим бием. Но мальчик уже отвязал расседланного коня, вскочил на него и умчался.

Для всадника на добром скакуне аул Сабира Франта близехонько - рукой подать. Айдос появился там, когда суматоха уже улеглась, все было тихо-спокойно. Направив коня к кучке людей, которые о чем-то толковали у крайней юрты, Айдос, не поздоровавшись, крикнул:

- Маман-бий где?

На Казахдарью, видно, подался, - ответил парень помоложе других.

Айдос круто повернул коня, вытянул его камчой и с треском врезался в густые камыши.

 

*     *      *

 

Гости Султанбая расходились, прощались, шумно садились на коней, а Есенгельды, будто внезапно вспомнив о чем-то, вернулся в дом. Султанбай сидел один, задумавшись. Подойдя к нему вплотную, Есенгельды наклонился и громко - Султанбай был туговат на ухо -.спросил:

- Куда сын поехал?

- Искать Маман-бия, наверное, - раздумчиво молвил Султанбай.

- А зачем?

- С доброй мыслью поехал. Айдос любит Мамана. Кровного врага любит? Я не ослышался?

- Прошу вас, бий, не называйте его врагом!- В голосе Султанбая звучал испуг.

- Нет, ты не кунградской крови! Видно, мать твоя с ябы блудила!- Грубый окрик Есенгельды заставил хозяина вздрогнуть.- Но так или иначе запомни: я знаюсь с высокородным наместником хана, а Маман - с черной костью из Шаббаза; в моих жилах течет благородная кунградская кровь, а у Мамана - мутная кровь ябы. Следи за сыном, чтобы не опоганился, чтобы вместе с Маманом русским не продался!

- Народ любит Мамана!- робея, сказал Султанбай.

- Знаю. Потому-то и нельзя его сразу прикончить. Поначалу убил я его коня, оставил Мамана без ног, а теперь поражу его в самое сердце через жену, - вот тогда ему будет конец! Тогда мы и с тобой поговорим по-настоящему. Хочешь держаться особняком, моя, мол, юрта с краю? Запомни: корень у нас один - кунград! Впрочем, ты ведь подлый человек, не нашей крови, чего доброго, откроешь врагу мою тайну! Воля твоя, но поберегись, подумай хорошенько! Я поехал!

Ошеломленный, ощутив внезапно слабость в коленях, Султанбай не смог даже встать и проводить гостя - так и остался сидеть у смятого дастархана.

 

7

 

По травянистому берегу старого заброшенного арыка, некогда соединявшего с морем озеро Кара-Терен, ехал Есим-бий во главе пестрой кучки всадников. Передний, маленький человечек с тонким личиком в яркой тюбетейке и полосатом халате, подпоясанном широким поясом из домотканой бязи, важно восседал на осле, упираясь босыми ногами в деревянные стремена. За ним теснились джигиты, одетые кто во что, по-узбекски, кто на лошадке, кто на ишаке.

Внезапно Есим-бий придержал коня.

- Что там за страсти, господи, не пойму? Всадник гонится за пешими, - глянь-ка, Кудайберген! Впереди-то вроде бы Маман-бий идет!- Старик покраснел, заволновался.

Человечек в тюбетейке выпростал ноги из стремян и, взобравшись на седло ишака, поднялся на цыпочки.

- Ха! Вижу, Есим-бий, не тревожьтесь! Все у них тихо-мирно. На беглецов и погоню не похоже.

- Глаза помутнели, милый. Старость берет свое, ничего не поделаешь!

Между тем Маман-бий со своими джигитами и Айдосом, торопившимся вслед, быстро приближался к арыку. И пока бии, встретившись, обнимались, задавая друг другу положенные вопросы о здоровье и скоте, Айдос, мгновенно соскочивший с коня, с любопытством рассматривал маленького человечка, его невиданное одеяние и по-чудному заседланного осла.

Оказалось, что Есим-бий уже побывал в указанных ему Маманом аулах Шаббаза и теперь возвращался оттуда с джигитами, также прошедшими все муки бегства с Сырдарьи и теперь охотно ехавшими с Есим-бием, чтобы вместе трудиться на новой земле. У старого канала искали они поля для посева. И когда Маман-бию рассказали, что глава вновь прибывших Кудайберген -умелец на все руки: и пахарь, и садовник - может вырастить на земле все, кроме человека, обрадованный Маман-бий обратился к приезжим с приветственными словами:

- С хорошими аулами мы оказались в соседях, добро пожаловать к нам, молодцы!- Маман обнимал и целовал каждого из приезжих, приговаривая:-Помогите нам... Научите... Погрейте и нас огнем, у коего сами греетесь... будьте товарищами в новых наших делах.. Нас научите и у нас поучитесь...

- Гляньте-ка, Маман-бий, мы вам кое-чего привезли!- сказал Кудайберген, окинув глазами тощие мешки с пшеницей, притороченные поперек каждого седла и прикрытые мотками конопляного волокна.- Малое наше приношение, но в каждом зерне пшеницы, в каждой пряди конопли, из коей можно и сети вязать и веревки вить, - сердечный вам привет от нашего аула.

- Вечные должники мы ваши, родные, - сказал тронутый Маман-бий.- А теперь пожалуйте к нам в аул.- И, оглянувшись на гостей, двинулся было вперед.

Но Есим-бий понимал, что у Мамана были какие-то иные свои дела, и, не желая отвлекать упрямого бия от этих его дел, вмешался:

- Сейчас мы с гостями поедем в мой аул, отдохнем с дороги, а вы не теряйте времени с нами, идите, куда задумали.

Маман-бий глянул на своих ребят. Он и вправду намеревался, пока не было дома Есим-бия, с проверкой указа в его аул не ходить, а посетить аулы по Казах-дарье, заночевать у верного друга Мырзабека - давненько они не видались, соскучились, - а уж после того держать путь дальше, в аул Убайдулла-бия на Жана-дарью. Да, видно, приходилось менять направление.

- Ведите нас, а мы - за вами, - сказал он Есим-бию.

Айдос подвел Маману своего неоседланного коня:

- Садитесь, ата! А я пойду с вашими джигитами.

- Бий-ага, вы, наверное, его не узнали? Это сынок и наследник Султанбая, Айдос, - сказал Бектемир.

- Это отец твой дал тебе коня?- спросил Маман-бий.

- Нет, я сам взял, ата, выехал вас искать, ата! Говорят, вы знаете много сказок. Интересно, говорят. Хочу послушать. Для того и приехал. Сегодня у нас Есенгельды-бий и другие деды были в гостях. Нарекали имя моему новорожденному братцу. Так все они тоже вас хвалили. Говорили: надо поддержать ваш указ.

Теплые огоньки заиграли в глазах Маман-бия, и он ласково погладил по голове бойкого мальчика, заботливо поправив круглый с красной каймой воротничок его белой бязевой рубашки. Пристально вгляделся бий в живые блестящие глаза Айдоса - не лжет ли он? Но весь облик мальчишки, гордого тем, что рука большого бия касается его головы, говорил о его чистосердечии, - нет, чуждый хитрости взрослых, он ничего не таил.

- Живи много лет, сынок!- сказал Маман, ловко вскочил на неоседланного коня, сам возглавив шествие гостей Есим-бия.

... Вечером в этот аул созвали множество людей из всех близлежащих селений.

 

8

 

В пустой лачуге Нурабуллы не было ничего, кроме рваного одеяла, из которого клочьями лезла вата и которым укрывались он и обе его жены, да ветхой, вывернутой шерстью наружу овчинной шубы старика Омара, которая служила своему хозяину одеялом ночью и теплой одеждой зимой.

У очага, скрестив ноги по-турецки, сидел сам Омар, а справа и слева от него - обе его снохи. Снохи вили веревки из волокна кучи, а старик готовил им пасмы, то и дело посматривая на веревки, намотанные на вытянутые ноги женщин.

Омар знал, что младшая жена Нурабуллы довольна своей судьбой, но Абадан раньше жила в достатке, и, хотя она скромничала, прибеднялась перед свекром, старик не очень-то ей доверял. Когда накануне вечером Нурабуллу позвали в аул Есим-бия, Омар опасался, что без него Абадан заупрямится, ляжет и будет себе лежать без дела. Однако все вышло наоборот: поплевывая себе на ладони, старшая сноха бойко сучила волокно, нисколько не отставая от младшей. Обе работали быстро, словно наперегонки, и старик начал от них отставать. Бестолково суетясь от волнения, не успевая вовремя подавать им пасмы, Омар от души радовался их спорой работе.

Ближе к полудню вернулся домой усталый Нурабулла. На спине у него был мешок с полубатманом пшеницы и четыре клубка конопляного волокна. Нурабулла бережно опустил свой груз на пол и сел, опираясь спиной на край нар.

- Что за добыча досталась тебе, сынок?- спросил Омар, осторожно поглаживая мешок с зерном.- Ого! Уж не пшеница ли?

- Она самая. Есим-бий привез. Там и Маман-бий оказался, велел засеять. А конопля для рыболовных сетей пойдет да для силков.

- Откуда они-то взяли?

- Привезли из Шаббаза, и узбеки с Есим-бием приехали.

Обе жены не сводили умильных взглядов с усталого мужа, радуясь его возвращению. Но старик Омар не дал им долго засиживаться.

- Пошли сеять, а то и дня не пройдет, как семена будут съедены. Ну-ка, снохи, спеките всем по лепешке в золеив поле!

На широком поле закипела работа. Ярмо тянул Нурабулла с женами, а старик шел за сохой. Глядя на них, потянулись сеять другие.

- Омар-ата, если можно, когда вы кончите, мы с мужем впряжемся в ярмо, а вы уж не откажите сохой управлять!- попросила молодуха, показывая старику мешочек с пшеницей.

- Готовьте землю, а коли я устану, Нурабулла поможет, - милостиво согласился Омар.

- А по силам ли это будет человеку, у которого пара молодых жен?- раздался чей-то насмешливый голос.

Все мигом обернулись. Перед ними красовался на своем скакуне сам Есенгельды-бий. Абадан тотчас же смекнула, что это ее он пытается уколоть за то, что самовольно перестала быть вдовою кунграда.

- Наш муженек не только с парой жен, с четверкой целой шутя управится!- отрезала она. Нурабулла самодовольно ухмылялся, а румяная, обильно вспотевшая под ярмом младшая жена фыркала от смеха.

С тех пор как Есенгельды-бий решил не плевать против ветра, ему не доводилось терпеть по две неудачи в один день. А дерзкий ответ Абадан был уже второй сегодняшней неудачей. Первую потерпел он в разговоре с Шарипой, к которой отправился после случая с Айдо-сом, опасаясь, как бы и молодой Курбанбай-бий не перешел на сторону Мамана. Считая Шарипу мешком мудрости ее сына, Есенгельды завел с ней душевный разговор наедине:

- Поддерживаете ли вы, апа, известный вам указ Маман-бия?

- Если хотите, чтобы я его поддержала, найдите мне достойного мужа, - отрезала Шарипа.

- А есть ли у вас желание любить мужа и рожать ему детей?

- Какой толк от любви, если дети не родятся!

- А вот Маман-бий нерожающих женщин и людьми не считает!

- Пусть отсохнет поганый язык у того, кто скажет, будто мы рожать не сможем!

Есенгельды-бий самодовольно захохотал, но уже на обратном пути из аула Шарипы сообразил, что это доброе пожелание скорее обращено к нему самому, чем к ненавистному Маман-бию. Дерзкая вдова обманула его ожидания...

В аул Бегдуллы Чернобородого Есенгельды-бий стремился попасть в отсутствие Мамана, чтобы там, где началось действие Маманова указа, узнать истинное отношение к нему народа. Настроение людей этого аула покажет настроение всех других. Потому-то он и пытался запутать Нурабуллу и его жен оскорбительными намеками, утопить их в потоке словесных хитросплетений, а потом вывести в угодную ему самому сторону. Не удалось. И он подступился к Нурабулле с другого конца:

- Нурабулла, не проводишь ли ты меня в дом Маман-бия? Бий в отъезде, и мне одному ехать к молодухе не пристало.

- Слушаюсь, бий-ага!- И Нурабулла взял под уздцы коня бия.

Багдагуль во дворе колола дрова,.

- Дома ли Маман-бий?- учтиво спросил Есенгельды.

Нурабулла уставился на него, недоумевая: «Сам же сказал, что Мамана дома нету!»

- Если нет самого бия, то есть кровля его дома. Слезайте с коней - гостями будете, - приветливо молвила Багдагуль, оставляя работу.

На этот раз не можем. Я приехал распространять указ Маман-бия и проверять его исполнение. Этот так называемый указ обязателен не только для простонародья, но и для того человека, который его придумал. Надо, чтобы дело было чистым в своем истоке. Я и приехал к тебе, чтобы узнать, завершил ли сам Маман свое дело. Может быть, он постеснялся тебя спросить или забыл: а у тебя-то будет ребенок? Способен ли Маман дать жизнь ребенку?

- Не извольте беспокоиться, наш бий успешно завершает все свои дела, - сдержанно молвила Багдагуль.

- Ну, коли так, прекрасно. Лишь бы не оказался Маман-бий несостоятельным перед собственным своим указом. Хорошо, Нурабулла, ты свободен. Желаю тебе, чтобы обе твои жены принесли сыновей.- И Есенгельды, повернув коня, величественно удалился.

Нурабулла так толком и не разобрал, зачем бий сюда приезжал и почему, несолоно хлебавший, веселый уехал. Но он не стал голову ломать, а, вернувшись в свой аул, во всеуслышание объявил:

- Видно, Есенгельды-бий одумался. Сам выехал указ большого бия распространять!

- Так ведь и властителям нашим народ нужен. Переведется народ - некем будет им управлять, - сказал Бегдулла Чернобородый.

 

9

 

Никто не знал прямой дороги на Бухару. Люди говорили: иди на юго-восток. Аманлык вышел из дому на рассвете и пошел куда глаза глядят. Его вела надежда найти живой сестренку Алмагуль.

Сначала он шел заброшенными дорогами, по которым некогда гнали скот, потом неведомо кем протоптанными тропами, а когда и они потерялись в буйной траве, пошел целиной по солнцу.

Не было на пути его высоких гор с поднебесными перевалами, но попадались зыбучие барханы, и ноги путника увязали в песке. Потом открылись пустынные равнины, перемежающиеся густыми зарослями джангиля и поднимавшейся выше купола юрты осоки, сквозь которую еле-еле можно было продраться. Сквозь холод и зной, вламываясь в могучие густолиственные дебри камыша, шел Аманлык одиноким волком.

Выходя из аула, опасался он лишь одного - жажды, а потому стремился не терять из виду воды Амударьи. Река не только утоляла жажду, но и помогала не потерять направление.

По счастью, это были дни, когда у зайчих появились зайчата, а фазаны несли яйца, выводили цыплят. В камышах на берегу реки было вдоволь яиц. А стоило только, приложив палец к губам, пискнуть, как пищит голодный зайчонок, со всех сторон сбегались кормилицы - зайчихи, и, подбив одну из них камнем, а потом прирезав мечом Оразан-батыра, добывал Аманлык и мясо. С этим мечом он не боялся ни зверя, ни лихого человека, не чувствовал себя одиноким, словно рядом с ним был испытанный, верный друг и защитник.

Так шел он и шел, не считая ни дней, ни вере, с одной только мыслью - вперед и вперед.

Когда проходил он илистым берегом урочища под названием Дульдуль Отлагай, из зарослей куги (навстречу ему вышел не крылатый конь, чье имя носила местность, а свирепая тигрица с выводком тигрят. Защищая своих щенков, она стрелой ринулась на незваного гостя, и завязался бой не на жизнь, а на смерть. Обливаясь кровью, Аманлык уже терял надежду остаться в живых. Но человек есть человек, исхитрился он все-таки выхватить меч из ножен, полоснуть зверя по горлу. Со стоном, похожим на рыдание, тигрица рухнула наземь, увлекая за собой Аманлыка. Тигрица была мертва и уже не могла причинить вреда человеку, лежащему без сознания в ее могучих объятиях. Очнувшись и вознеся хвалу всевышнему за чудесное спасение, Аманлык встал. Шатаясь на подламывающихся ногах, он подошел к реке и обмыл мутной водой кровь на лице и голове. Оказалось, тигрица оторвала ему ухо. Сморщившись и застонав от невыносимого жжения, Аманлык оторвал клок от подола рубахи и перевязал раны. Медленно, осторожно ступая, он побрел сквозь засохшую турангилевую рощу, и тропинка вывела его к аулу.

- Слава тебе, господи!- прошептал он, чувствуя, что ,его словно ветер шатает.

С трудом дотащился он до крайнего низкого домика и, тихонько плача, остановился перед запертой дверью:

- Откройте, люди добрые. Я божий гость, гонимый судьбой, сжальтесь.

Скрипнула дверь, на пороге показалась женщина, закутанная в паранджу, с мальчиком лет десяти. Увидев страшного, окровавленного человека в лохмотьях, они испуганно отступили и уже были готовы захлопнуть дверь, как зоркие глаза женщины приметили, что Аманлык пошатнулся. Она быстро подхватила его сильными руками и, поддерживая под локоть, уложила спать.

Аманлык, недвижимый, пролежал целые сутки. Вечером она снова накормила его, а ночью, как пропели первые петухи, разбудила и молвила:

- Пока ни одно двуногое не увидело вас, уходите, дорогой гость мой, подобру-поздорову.

Почувствовав в голосе женщины и страх и нежность Аманлык дрогнул, смутился, рука сама потянулась, чтобы погладить ее блестящие шелковые косы, но он сдержался: «Негоже возмущать покой человека, который сделал тебе добро!» Он встал. Отступая к двери, долго благодарил хозяйку и с трудом шагнул за порог с чувством человека, навсегда изгоняемого из родного дома.

Одинокая тень, пройдя темной улицей, снова двигалась на восток - в преславный городок Бухару.

Теперь Аманлык уже не чувствовал одиночества. Он не спал в голой степи, она не была ему подушкой, - на его пути то и дело вставали аулы. В одном он полдничал, в другом ночевал.

Узбекские аулы заметно отличались от каракалпакских. Вокруг домов, построенных из саманного кирпича, возвышались глиняные дувалы, за ними раскинулись сады и посевы, защищенные рядами пирамидальных тополей. При виде всего этого Аманлык почувствовал, что, обойди он все четыре стороны света, нигде не найдет такой прекрасной земли.

«А что, если перекочевать нам сюда всем народом из нашего озерного края, где пьют нашу кровь гнус и неотвязные комары? Жаль, что не видит этого всего наш Маман-бий!- И тут же одернул себя:- Эк куда занесло тебя неугомонное твое воображение! Пусть никогда больше не доведется народу моему кочевать. А кто того пожелает, чирей тому на язык!»

Поздним утром вошел Аманлык в город Бухару. Кругом громоздилось множество высоких домов, а над ними вздымались в синее небо гигантские купола, радуя глаза и страстно томя душу своей непостижимой красотой. Улицы кишели пестрыми толпами людей, как большой растревоженный муравейник. С разинутым ртом бродил по городу Аманлык, глазея на невиданное и невообразимое его великолепие. Робко спросил он у какого-то продавца лепешек, где дворец его высочества эмира. Торговец движением подбородка указал ему ворота дворца, и джигит, в одиночку осиливши пешим столько бесконечно длинных дорог, не оробевший в схватке с тигром, задрожал от волнения и страха. Переждав, пока унялась дрожь в коленях, Аманлык пошел к воротам арки. Завидев оборванца с оторванным ухом, до глаз обросшего косматой бородой, с копной волос, будто растрепанное птичье гнездо, стражники еще издали закричали: «Стой! Стой!» А когда тот остановился, спросили, кто он такой.

- Аманлык я, самой ханши старший брат.- Говоря это, он и впрямь верил, что здесь в ханском дворце ждет его сестричка Алмагуль.

Стражники, смеясь, быстро-быстро заговорили между собой, не обращая ни малейшего внимания на чудного бродягу. Хотя в дороге Аманлык не раз объяснялся с узбеками, сейчас он не понимал ни слова из их разговора и наконец, потеряв терпение, крикнул:

- Каракалпак я!

- Калпог?- спросил один из стражников, потешаясь.

- Не калпак, а каракалпак. Это не меня так зовут, а народ мой: каракалпак!

Оба стражника громко захохотали. В обиде схватился было Аманлык за меч, да вовремя одумался, опустил руки. Одинокий, в чужой стране, что он мог сделать против этих краснорожих, до зубов вооруженных людей?!

Между тем неподалеку остановился какой-то оборванец, чуть не до земли согнувшийся под тяжестью огромного мешка, лежащего у него на спине. За ним поспешал толстяк в нарядном халате с белой чалмой на голове, обутый в новые ичиги с блестящими калошами, - похоже, бай.

- Из каких ты мест, каракалпак?- спросил носильщик, едва переводя дыхание.

- Из Нижних, - ответил Аманлык.

- Иди-ка помоги мне!- попросил тот, сбрасывая мешок на землю. Бай тоже остановился неподалеку. Человек с мешком обтер лицо полой рваного халата и молвил тихонько, чтобы бай не услышал:- Эх ты, дурень! Чем кричать: «Я каракалпак», говорил бы: «Я несчастный ишак». Вот я тоже каракалпак. А кто я теперь? Ишак. Вон хозяин стоит, от жары ручкой обмахивается. А я? Чем я лучше осла? Поднеси хоть малость мой мешок, я передохну. А потом мы с тобой поговорим.

Аманлык молча взвалил мешок себе на спину, и хотя устал с дороги, он был сильней своего нового знакомца и быстро пошел вперед, мелкой перепелиной походкой, обгоняя и самого бая, поспешавшего вслед воробьиным скоком.

- Шошма! Шошма! Не торопись!- крикнул бай, отставая.

- Не бойсь, господин, не рассыплю, - ответил Аманлык, путая узбекское «шошма» (не спеши) с каракалпакским «шашпа» (не рассыпь).

Бай не понял, что Аманлык сказал, а носильщику невдомек, что он узбекского слова не знает: «Сам еле жив, а еще шутит, несчастный!» И, смеясь, покрутил головой.

- Куда бежишь? Иди потихоньку!- крикнул по-каракалпакски.

Аманлык сбавил шаг.

После того как они донесли поклажу бая и, получив положенную плату, возвращались восвояси, носильщик рассказал пришельцу о себе, мешая каракалпакские слова с узбекскими:

- Зовут меня Косымбет, а бухарцы говорят «Кошмат». А мне что? Пусть как хотят называют. Сам я из Верхних Каракалпаков, с Сырдарьи. Здесь нас, каракалпаков, с тысячу душ. Гляди, вон гора виднеется, - Косымбет указал на вздымающуюся в дымке утреннего тумана далекую гору.- Вот у подножия ее мы и живем. У каждого семья. Забот хватает. Ходим в город на заработок. Сегодня-то мне повезло. На хлеб, конечно, я не заработал, а на куырмаш - жареную джугару - нам с женой да детьми на целый день хватит, - добавил он, легко перебрасывая с руки на руку маленький мешочек джугары, которую получил от бая за то, что тащил ему с добрую версту огромный чувал с базара.- А ты чем занимаешься?

- Вот ты зовешься каракалпаком, - сказал Аманлык, - а говоришь не то по-каракалпакски, не то по-узбекски.

- Ну и дурень!- рассердился Косымбет.- Коли не будешь говорить на языке хозяина, то и работы вовек не сыщешь. Скажи спасибо, что я хоть как-то по-каракалпакски еще маракую, чтобы ты мое слово понял.

- Да-а-а, - протянул Аманлык, подумав про себя, что, хоть он и объяснил стражникам свое дело как есть, они его, видно, все-таки не поняли.

- Пойдешь в аул - сам увидишь, - продолжал Косымбет, - дети наши все говорят по-бухарски. Уже сорок лет, как мы здесь поселились. Мы среди местных жителей что капля воды в озере, - нас даже и не заметно. А тебя-то как занесла сюда судьба? Землицы, что ли, пришел просить у хана?

И Аманлык рассказал ему, зачем пришел в Бухару...

- Ха!- удивился Косымбет.- Оказывается, умом тронулся ты, джигит! Да если каждый каракалпак свои потери искать пойдет, ни одному на месте сидеть не придется!

- Нет, Косымбет, в своем уме я... А вот ты знаешь здешние порядки, расскажи, как можно к Хану пробиться?

- Пойдем к нам в аул - сам все поймешь.

- Это как?

- А вот побудешь у нас, и все тебе станет ясно. Мы с тобой вместе будем ходить на поденщину. Поработаешь, язык свой поломаешь - научишься со стражниками объясняться, сунешь им в лапу, а без того во дворец пройти не надейся.

- Ну, коли так, веди меня к себе в аул, Косымбет.

Хотя Верхние каракалпаки и стали оседлыми, но в жизни мало чем отличались от Нижних. «Несчастный народ мой, довольствуешься ты помоями, как бродячая собака!»- с горечью думал Аманлык. Ничем не мог он помочь, ничего не мог посоветовать соотечественникам, кроме исполнения указа Маман-бия: «Умножайте семьи свои, - во множестве сила!»

- Множество - великое дело, - вторили ему старики.

Но никто не торопился выполнять указ. И тех-то детишек, что уже были, прокормить трудно, где уж тут думать об умножении голодных ртов. Да к тому же и сам Аманлык был занят своим делом, заботой о том, чтобы проникнуть за ворота ханского дворца.

Арк был окружен заколдованным тесным кругом алчных людей, и преодолеть путь к приемной хана было труднее, чем выучить незнакомый язык. Люди эти облепили дворец, как плотная кожура луковицу. Чтобы содрать хоть один слой кожуры, надо сунуть в руку набольшему этого слоя. Без того на пути твоем скрестятся копья, а то и мечи, и шагу вперед не ступишь.

Чтобы заработать на взятки ханской охране, Аманлык, сначала вместе с Косымбетом, а потом и один не покладая рук трудился на поденщине. Он и грузы таскал, и дровами промышлял, и воду носил, и нужники чистил...

Священный и преславный город Бухара, хотя и вмещал в свое бездонное нутро многоязычные тысячи приезжих, торговцев, караванщиков, дервишей, хотя и славился множеством своих домов, улиц, базаров и просторных площадей, казался Аманлыку сумрачной темницей; он задыхался в четырех стенах глиняных дувалов, под каменным навесом низких потолков, томился, как дикий конь в тесном загоне.

Еле дотянул он до новой весны, когда, с накопленными от скудного своего заработка жалкими крохами, снова появился перед воротами дворца.

Стражники, как вороны, сидящие по углам ворот, снова преградили ему путь. Молча кинул Аманлык одному из них узелок с приношением. Стражник ловко, как жадная кошка, подхватил узелок на лету, и его длинное копье, которое преграждало вход, поднялось вверх. Однако второй не только не поднял свое, но и кончиком копья ткнул в грудь Аманлыку. Тогда первый, схвативший узелок, с треском ударил мечом по древку копья второго, тот выпустил древко из рук и, подойдя вплотную к Аманлыку, слегка оттолкнул его, заискивающе улыбаясь и многозначительно глядя на другой узелок, который Аманлык намеревался отдать начальнику внутренней стражи.

- Что у тебя за дело к священной особе повелителя нашего?

Если бы у стражника был хвост, то он завилял бы им, как голодная собака, и Аманлык, не в силах смотреть на унижения попрошайки, сунул ему в руку свой последний узелок. Стражник вернулся на свое место у входа, оба перемигнулись и одновременно обратились к просителю:

- Говори свою жалобу. Что тебе надо? Аманлык рассказал.

- А какая она из себя, сестрица твоя? Аманлык, глядя в землю, задумался, потом поднял голову, заговорил запинаясь:

- Алмагуль ее зовут. Тринадцать лет ей было, когда с караваном ее увели, черноглазая, волосы длинные, в косы заплетала, на голове укладывала, как корзину.

- Эй, Ташмат! Чего встал?- заорал внезапно стражник.- Иди ступай своей дорогой!

Аманлык оглянулся. Неподалеку от ворот, держа в поводу серого ишака, стоял старик с большой белой бородой, покрывающей ему грудь. Он был такой худой, что ветхий чекмень висел на нем складками и под ними не угадывалось тела.

- Эй, каракалпак, примет тебя хан или не примет, - приходи ко мне. Я буду поить осла вон там за углом у колодца!- сказал старик и не спеша свернул за угол.

Аманлык растерянно глядел ему вслед. Между тем один из стражников скрылся в воротах и быстро вернулся.

- У хана нет времени с тобой толковать, - молвил он с важностью.- А женщины, какую ты ищешь, в наших местах, оказывается, не было.

Аманлык все еще стоял, с надеждой глядя на стражников.

- Дело кончено. Иди. Если хочешь полюбоваться на священную особу господина нашего, приходи сюда в четверг. Они соизволят из этих ворот на скачки выезжать.

Не зная, что делать, стоял Аманлык перед воротами, но вспомнил о старике, заторопился, шепнул «ладно, приду» и бегом бросился за угол. Старик со своим ослом шел ему навстречу, первым поздоровался и, отведя в сторонку, сказал:

- Сынок, слышал я, как ты жаловался привратникам, и что-то мне показалось в рассказе твоем знакомым. Расскажи-ка ты мне свое дело.

- Что толку, если и расскажу?- с досадой молвил Аманлык.- Видно, никто, кроме самого хана, ничего не знает. Ищу я сестрицу свою Алмагуль, тринадцать лет ей было, когда с караваном увели...

- Знаю я твою сестру, - перебил старик, - был я помощником того караванбаши, который ее увез. Да дорогой задумал он хитрое дело: продал твою девочку хорезмскому хану.

- Продал хорезмскому хану?

- Да, сынок, продал. Ничего удивительного. Аманлык тупо уставился в землю. Земля под ним качалась.

- Караванбаши был человек жадный, - из глаз Ташмата скатилась скупая слезинка.- Ничего не поделаешь, много жадных людей на свете! Какой-то человек из нашего каравана, тоже в отместку, что хозяин с ним деньгами за девочку не поделился, как вернулись мы в Бухару, донес хану. Всех нас потянули на допрос. Кто говорил «не знаю», пытали: язык отрезали, уши отрезали, остальных с глаз долой прогнали. А самого караванбаши повесили. Я-то чудом уцелел! С той поры уже добрых двадцать лет минуло. А ты, оказывается, человек упрямый - двадцать лет за своей потерей гонишься. Ну, коли у тебя острый глаз да цепкая хватка, может, ее во дворце хорезмского хана и сыщешь. Умная девочка была твоя сестренка. Бог наказал за нее проклятого караванбаши. Ищи ее, может, и на ней божье заклятье, но все равно ищи. А у меня груз с души свалился, как тебя встретил. Двадцать лет душа у меня горела, покоя не знал! Счастливого тебе пути-дороги. Прощай!

И старик Ташмат, ведя в поводу своего осла, степенно удалился. Аманлык не успел и расспросить его толком, долго стоял как в землю вкопанный. Смутные мысли громоздились у него в голове, не знал он даже, верить или не верить этому старому колдуну. «А ты, оказывается, человек упрямый - двадцать лет за своей потерей гонишься». Как это понять? В насмешку он сказал или с доброй душой?

Вернувшись в аул, Аманлык рассказал обо всем Косымбету.

- А ведь верно, двадцать лет тому назад какого-то караванбаши на дворцовых воротах повесили. Три дня висел, - сказал Косымбет.- Мы-то не знали за что, разные слухи ходили. Говорили и про девочку, будто эмиру ее везли, а врагу его, хану хорезмскому, продали.

Похоже, старик правду сказал. Надо было Аманлыку в Хорезм возвращаться.

Аульные каракалпаки толковали между собой и о том, как это можно отпустить сородича в дальний путь пешим, и где находится низовье Амударьи, где владения Хорезм-шаха. Толковали, толковали, собрали деньги и купили Аманлыку в складчину осла.

- Вот, молодец из края Нижних Каракалпаков!-- сказал старейшина, передавая в руки Аманлыка повод заседланного осла.- Это тебе подарок от бухарских каракалпаков. Больше ничего тебе дать не можем, не обессудь. Доберешься до своей земли - нас не забудь. Укоренитесь на новом месте, и мы к вам перекочуем. Пока вы там устроитесь, и мы малость окрепнем, сейчас-то мы захудали, на перекочевку силенок не хватит. Оразан-батыр был человеком храбрым. Если сын задался в отца, сумеет собрать народ свой воедино. Поклон отнеси от нас Маман-бию и Есим-бию, посетившему нас. А мы коли сытно будем жить, то и детки у нас пойдут. Указ вашего большого бия и для нас закон непреложный.

- Земно кланяюсь вам за любовь и заботу, родные братья мои!- молвил Аманлык со слезами.- Слово ваше донесу до нашей земли. Есть у нас и еще один славный бий из рода кунград, Есенгельды, и ему ваш поклон передам. Его слово теперь, пока слушается ошМаман-бия, тоже имеет вес. Если не вздумает он старые раны да обиды между ябы и кунградом бередить, большую пользу народу принести сможет. Но, друзья , признавать Маманов указ мало, надо его исполнять. Нас, каракалпаков, мало, а ведь недаром говорят - во множестве сила народа. Сами знаете: сила солому ломит. Будет нас много, и враги нас будут бояться.

- Всякое доброе дело ваше поддержим. Как услышим, что вы важное начинание затеяли, тотчас и мы за вами, - заверяли Аманлыка провожающие.

Со всеми обнялся он троекратно и тронулся в путь по южному берегу Амударьи, подгоняя своего осла остроконечной палочкой:

- Где ты, страна Хорезм?

 

10

 

После долгого пешего хождения по аулам, забот и трудов, разбора жалоб и споров сегодня наконец-то Маман-бий у себя дома. Как и в первое утро своей семейной жизни, он опрокинулся навзничь, подложив под голову скрещенные ладони, и следит сквозь раскрытый купол юрты за караваном легких белых облаков, плывущих в синей выси. Но сегодня уже нет у него того счастливого чувства бездумной легкости: глаза его в небесах, а тревожная мысль - на земле. Всю ночь не знал он покоя возле чем-то, видно, взволнованной жены. Едва задремав, она начинала быстро-быстро бормотать какие-то непонятные речи: с кем-то спорила, кого-то проклинала сквозь зубы, дважды вскакивала с отчаянным криком «мама!» и снова впадала в забытье. Что с ней такое? Два месяца назад она, счастливая и смущенная, сказала ему: «Ну вот, большой бий, скоро вы увидите нашего ребенка». Сегодня от радости ее следа не осталось... Ночью он собирался было спросить жену, что с ней случилось, да не хотелось беспокоить, нарушать ее и без того тревожный сон. И сейчас он никак не мог решиться заговорить с женой, а лишь следил за ней краешком глаза, видя, что творится с ней что-то неладное.

Багдагуль сидит, вытянув ноги, в кухонном уголке своей юрты и прилежно вьет веревку из волокна куги, изредка бросая робкий взгляд на суровое, обросшее дремучей бородой лицо мужа, мечтая, чтобы он хоть на час сомкнул свои острые, как иглы, ресницы, отдохнул от своих больших дел и забот.

«Сказать или не сказать»?- мучительно думает она, время от времени вытягивая шею и стараясь заглянуть в глаза мужа. Если бы знал он, какие тревожные ночи проводила она в его отсутствие, боясь задремать, чутко прислушиваясь к малейшему шороху снаружи. Если бы знал, как, вся покрываясь холодным потом, ждала, что вот опять скрипнет дверца юрты и к ней проскользнет тот страшный человек, который в первую же ночь после ухода Мамана внезапно возник перед нею и, тяжко навалившись на ее уже заметно вздувшийся живот, стал душить. Она тогда сопротивлялась отчаянно, и у него не хватило сил справиться с нею. Спасаясь от обезумевшей женщины, схватившейся за топор, насильник выскочил из юрты и, тяжело топая кривыми ногами, убежал. Но непоправимые последствия своего появления оставил. У Багдагуль уже не было ребенка, но остался страх, от которого она с криком проснулась и сегодня, в счастливую ночь, когда под надежной охраной мужа наконец-то впервые за последний месяц могла выспаться спокойно. Багдагуль никому не сказала об этом ночном происшествии, боясь, что слухи дойдут до мужа и тот вернется домой, не закончив свои дела, на радость тому страшному человеку, который к ней приходил.

- Что-то ты так похудела, милая женушка?- заговорил Маман, словно бы почувствовав ее колебания. Чтобы не смущать жену, он оставался лежать с глазами, обращенными к небу.- Всю ночь дрожала, бредила.

Кровь бросилась в исхудалое бледное лицо Багдагуль, сердце мучительно забилось.

- Сама я виновата, большой бий, - еле слышно шепнула она, потупившись, - испугалась падучей звезды и выкинула, лишилась надежды.

Бий молчал, потрясенный, придавленный тяжестью обрушившихся на него противоречивых мыслей и чувств, не находя слов, чтобы выразить свою боль. А Багдагуль вся сжалась, впервые подумав, какие могут возникнуть новые беды из-за того, что она скрывает страшное дело ночного гостя.

В этот миг словно ветер приоткрыл циновку на двери и тихо, как кот на мягких лапах, в юрту скользнул Айдос. Не замечая волнения хозяев, он уже у порога почтительно скрестил руки на груди:

- Ассалам алейкум, бий-ага! Большой бий приподнялся.

- Проходи, сынок, проходи! Женушка дорогая, окажи честь гостю, это наш умница Айдос.

Багдагуль вскочила, путаясь в веревках и уроняя пасмы куги.

- Садитесь, пожалуйста, шеше!- поспешно сказал Айдос, краснея от смущения.- Бий-ага, а я вас приглашать приехал. У Есенгельды-бия родился сын. Старшие решили, что вы должны дать ему имя. Многие говорили, что вы не придете. А отец сказал, что, если я поеду приглашать, вы придете.

Маман-бий пристально вглядывался в лицо Айдоса, в его свежие, бормочущие губки, хотел заглянуть в глаза, но мальчик говорил опустив веки, и острая душевная боль пронизала Мамана.

- Учись, сынок, говорить, прямо в глаза людям глядя, - сказал он, неохотно вставая.- Ну, раз уж ты просишь, сынок, так тому и быть, поеду.

- А вы и вправду не поехали бы, если бы я за вами не приехал?

- Устал я, сынок... Седлай, даенушка, коня. Накануне вечером Маман вернулся с Казахдарьи на белом коне, как две капли воды похожем на его прежнего коня из косяка Мурат-шейха. Мырзабек-бий, когда тайком от хана Малого жуза навещал своих родственников, привел от них этого коня. Не стерпело сердце Мырзабека, что большой бий каракалпаков пешком ходил по аулам, отдал ему коня безвозмездно.

Когда бий с Айдосом вышел из юрты, Багдагуль, отвязав коня, расчесывала ему гриву. Благодарно улыбнувшись жене, Маман взял из ее рук поводья и вскочил в седло.

Два всадника ехали вдоль берега Кок-Узяка по словно прочерченной у края воды тропинке. Весна была в самом начале, и над аулами, прячущимися в густых камышах, раскинулось ясное небо. Мягко светит солнце, блаженный ветерок веет с моря, под его дыханием парит земля, от корней сухих прошлогодних камышей пробиваются и стремительно тянутся вверх острые зеленые иглы молодых побегов.

То ли от мерного перестука лошадиных копыт, нарушающего тишину над озерами, то ли от волшебного веяния весны, пробудившей все живое на земле и под землей, но вокруг поднимался какой-то лепет и шорох. Стремясь понять, что это за чудные звуки, Айдос натянул поводья, остановился. Нет, это не топот копыт, - вся вселенная, шепча, шелестя и вздыхая, творила для кого-то плавную музыку радости.

Ехавший впереди Маман понял, почему остановился мальчик.

- Это шум весны, сынок, - сказал он, придержав коня.- Всему живому дано разрешение рождаться, расти, цвести и наполнять землю. Смотри!- Он указал камчой на открытую полянку с проросшими на ней юными всходами камыша, подобными стрелам, вонзившимся в землю.- Кому, по-твоему, они жизнью обязаны?

Счастливый вниманием большого бия, который и вправду ведь хотел узнать его мнение, Айдос задумался и, глядя Маману в лицо, ответил:

- По-моему, подземным корням, бий-ата.

- Верно, сынок. Не будь у них корней, они бы не росли. Но если бы не светило солнце, погибли бы и корни. Поэтому обязаны они и солнцу. Пусть всегда светит оно, как сегодня, им и жизнь наша красна.

- А что такое жизнь, бий-ага?

Маман обвел глазами цветущий берег, поляну, высокое небо, распахнул руки, - хотел сказать мальчику многое, но, глянув в его чистые детские глаза, понял: надо попроще.

- Жизнь ведет человека на вершину и сбрасывает в пропасть, палит огнем и леденит морозом... Нет, не так!.. Жизнь - это когда отец дает тебе палочку, чтобы ты скакал на ней, играл в лошадки. А ты, когда вырастешь, дашь ему палочку, чтобы он опирался на нее. Станешь большой - сам поймешь, что такое жизнь, сынок.

Слова бия, охотно отвечавшего на вопросы мальчика, все больше разжигали его любознательность. В волнении облизав нижнюю губку, он подъехал к Маману вплотную.

- Бий-ата! А вы собираетесь когда-нибудь поехать к русским?

На высокий открытый лоб Мамана набежали морщинки: он и любовался Айдосом, и разволновался до слез, когда мальчик, сам того не подозревая, посыпал солью незаживающую рану. А ведь ребенок задал этот вопрос не потому, что он тревожил его, а просто из детского любопытства. Любопытство к русским возникло у Айдоса после того, как он походил вместе с Маманом по аулам и тот рассказывал ему сказки-были о посольстве каракалпаков во пресветлый город Санкт-Петербург, где никогда не заходит солнце потому, что стоит он на самой вершине земли, и где бий видел женщинутцаря, Элизабет; о державной реке Неве - царице рек, о Волге, Яике, реке Орь, о славном городе Москве, о славящемся великими базарами городе Нижнем и о Кузьме Бородине, научившем Мамана мысли, в которую вмещаются все семь чудес света. Маман также пересказывал мальчику услышанные от Кузьмы Бородина сказания о князе Юрии Долгоруком и спасителях отечества Минине и Пожарском. Говорил Айдосу и о большом начальнике Неплюеве, жаловавшем Маману почетный камзол со своего плеча, и о добром друге каракалпакского посольства Дмитрии Гладышеве. Повествовал и о хане Малого жуза Абулхаире - только доброе: что хотел, мол, он связать нить дружбы с русскими, да погиб на войне со своими же сородичами, султанами.

С тех самых пор, как наслушался мальчик этих увлекательных сказаний, тесен стал ему убогий мир аулов, затерявшихся в камышах, и живая мысль его устремилась на просторы вселенной, облетая неведомые страны, моря и горы, леса и равнины. Айдосу и во сне виделись города и люди волшебных Мамановых сказаний, и в сознании впечатлительного мальчика вставал великий и славный героический народ русский так ясно, будто сам видел его воочию... Но, занятый своими детскими мечтами, мальчик не заметил выступивших на глазах большого бия светлых слез радости. А тот резко осадил своего белого коня.

- Сынок мой Айдос, вопросом своим снял ты пелену скорби с помутившегося взора моего, осветил солнцем заросшую было сорняками тропу счастья. Однажды непременно поедем мы с тобой в страну русских. Пока что пути к ней нам заказаны. Не на чем нам с тобой и море переплыть, нас с тобой от них отделяющего... Но все было бы для нас возможно, если было бы единство у нас, старших... А его нет.

Гордый и смущенный вниманием большого бия, который, будто считая его взрослым, обсуждал с ним дела, какие решались между старейшинами, Айдос даже оробел, по все же, не отступаясь, задавал и задавал новые вопросы:

- А почему старшие аксакалы такие... несогласные? Скажите - и поедем!

- Эх, сынок, сейчас тебе старших не понять! Все поймешь, когда сам аксакалом станешь. Коли доведется мне к русским поехать - и ты со мной поедешь. Не побоишься, так обязательно поедешь.

- Бий-ата, а что, если я спрошу о том, что люди про вас говорят?

- Спрашивай, не стесняйся!

- Правда ли, что вы огорчались тем, что иные пренебрегают черной шапкой, одеждой своего народа?

Бий новыми глазами с удивлением смотрел в невинные детские глаза Айдоса и толком не расслышал его вопроса, а мальчик, видимо, это заметил и подошел к Маману с другой стороны:

- Бий-ата, а что лучше: Кааба или Петербург?

- Каабы я, сынок, не видал, но и не стремлюсь туда потому, что побывал в Петербурге. Могучая страна русских поистине Кааба для таких малых народов, как мы. Туда приходят караваны из многих и многих стран, везут туда свои товары, обычаи, языки, а оттуда увозят русские товары да русские обычаи. В мире много разных племен и народов, и мы среди них народ малочисленный, а раздоров у нас больше, чем у самых больших. Не сумели мы все дружно ухватиться за протянутую нам руку России, потому-то и претерпели столько бедствий, вконец разорились.

Маман заметил, что Айдос слушает так напряженно, что морщится даже, когда кони, с треском вламываясь в камыши, заглушают его речь.

- А насчет одежды ты спрашивал? Я уж не помню, что кому об этом говорил, но тебе скажу так: рубашка у нас, сынок, шьется по-ногайски, штаны - по-индусски, чекмень - по-башкирски, вышивкой украшаем -по-украински, а шубу шить научились у казахов. Вот черная шапка у нас искони своя, черная, в знак скорби. Потому-то и жалею весьма, что Есенгельды-бий и его присные, прибывшие сюда с ним раньше нас, спрятали в сундук черную шапку скорби - каракалпак, обрядились по обычаю Хорезма в мохнатую меховую шапку - шегирме.

Я многих стран мира не видел, но, единожды Санкт-Петербург повидав, мню, что весь свет облетел. И радовался бы весьма, если бы наши люди у всех других народов добрым обычаям, наукам и ремеслу научились.

- А вы не сказали, бий-ата, чему мы у русских выучились.

- У русских, сынок, многому можно научиться: всякому знанию, мастеровому делу, хлебопашеству и ремеслам. К этому-то всему мы, можно сказать, чуть прикоснулись, но, близко общаясь с ними, научились мы их трудолюбию, упорству, верности слову.

- А почему нам русский царь не помогает? Почему русские к нам не приезжают?

- Царица, сынок, сейчас войной озабочена, напал на нее султан турецкий, русские против него воюют.

На лицо мальчика словно тучка набежала, огорчился, но любопытство его не унималось.

- Бий-ата, а кто это деда моего кровный враг? Бесхитростные вопросы юного Айдоса, его стремление все знать, все понять, увлекали и радовали Мамана, но этот его вопрос показывал^ что он ничего не знает о своем деде и о его конце. Радостное настроение бия померкло.

- Откуда ты узнал о каком-то кровном враге? - спросил Маман, хмурясь.

- От мамы слышал, бий-ата, - ответил мальчик, ничего не замечая.- А мама услышала, когда Есенгельды-бий говорил об этом отцу. В прошлом году это было, когда я ускакал вас искать.

- Ассалам алейкум, бий-ага!

За разговором они и не заметили, как выехали на пшеничное поле Бегдуллы Чернобородого. На краю поля, согнувшись, как сломанный прут, стоял Сабир Франт, почтительно приветствуя их со сложенными на груди руками.

- Здоров ли, Сабир, как поживаешь?

- Ваш раб, бий-ага, хорошо живу, благодарствуйте! Вот взялся поле караулить. Во-он с того конца завидел вас и прибежал поприветствовать.

- Нет ли обиды тайной у тебя в душе?

- Все зажило, бий-ага! Хотел прийти вас поблагодарить, да вот отсюда никак не вырвусь, бий-ага! Бог дал, жена на сносях. А я уж было решил: если жена не родит, возьму усыновлю мальчика-сиротку... Все, у кого милостью вашею потомство появляется, все радуются, как я.

Униженная благодарность человека, который, и года не прошло, проклинал бия за оскорбление своего очага, возбудила у Мамана смешанное чувство горечи, жалости и презрения, и стало ему уж совсем не по себе.

- Ну, спасибо, Сабир, за добрую весть. Сообщи, когда родится ребенок, подберем ему хорошее имя, - молвил Маман, отворачиваясь.

А Сабир, высказав свою благодарность, так и остался стоять, согнувшись пополам, будто сломанный прут. Айдос не понял тайного смысла разговора старших и не удивился, - Маман-бия многие благодарили.

- Хороший какой человек! Верно, бий-ата?

- Да, сынок, хороший человек.

- А сколько языков вы, бий-ата, знаете?

- Кроме своего, родного, знаю русский.

- А Есенгельды-бий, говорят, много знает: казахский, узбекский, туркменский, киргизский, ногайский

- Эти языки - нашему родня, похожи один на другой, как дольки дыньки-скороспелки, сынок. Пять-шесть дней говорящего на этих языках послушаешь -и сам будешь их понимать.

- Я хочу знать много языков, разных!

Тогда надо тебе хорошенько учиться, сынок. Знание - слава народа. Об этом сегодня у Есенгельды-бия будем с аксакалами совет держать.

- А где лучше учиться: в Петербурге, в Казани или Москве?

- Пока дорога в Россию нам не откроется, будем учиться поближе: в Хиве.

- Ну, будем пока в Хиве учиться, бий-ата.

- А кто еще, кроме тебя, хочет учиться?

- Есть у меня друг Кабул... Да много еще, бий-ата, все учиться хотят!

Так пока я буду у Есенгельды-бия гостить, собери их, мы с ними поговорим.

- Вот хорошо!

 

11

 

Над древним шумным городом Хивой, над головами правоверных хорезмских мусульман жарко пылает, словно бы истекая расплавленной медью, беспощадное яростное солнце. Жирные люди с красными, опаленными зноем лицами, удушливо сопя, ныряют на теневую сторону улиц подобно курам, прячущимся в курятнике.

Перед вечером жара немного спадает, дышать становится легче, и город как бы раздвигается, кажется просторнее.

Солнце клонится к западу, - значит, скоро начнут возвращаться с базара постояльцы, и хозяева заезжих дворов - шарбакши, за день и высморкаться неуспевающие, выбегают к воротам встречать гостей. Матьякуб-шарбакши, посвободнее распустив кушак из домотканой бязи, опоясывающий его поношенный грязно-серый халат, надетый прямо на голое тело, стоит, прислонившись спиной к притолоке ворот, упираясь в землю ногами в огромных кожаных калошах. Засучив рукава, как силач, выходящий на борьбу, он взимает с постояльцев плату «за кол», к которому будут привязаны их кони и ишаки.

Низко кланяясь тем, кто, выезжая со двора, бросает в его раскрытую ладонь какую-то мелочь, он, поглаживая седую свою бороду, смиренно напутствует:

- Заезжайте к нам, гость дорогой, снова, уж не обессудьте, коли чем не угодили; счастливого вам пути.

В час вечерней молитвы, когда приезжавшие на базар люди уже разъехались, перед Матьякубовым двором появился Аманлык, слез со своего осла, почтительно, как подобает со старшим, поздоровался и попросился ночевать.

Матьякубу не нужно было долго разглядывать пришельца - босой, обросший волосами, одно ухо оторвано, лицо покрыто пылью немереных дорог, - чтобы пожалеть смертельно истомленного путника: Так уж и быть, входите!

- Божьей благодати, доброго достатка тебе, милостивый хозяин!

- Говоришь ты по-бухарски, а ведь, оказывается, каракалпак...- заметил шарбакши.

- Угадали, дорогой мой человек, - тихо молвил Аманлык и пошел за Матьякубом в глубь двора привязывать осла к указанному хозяином колу,

Матьякуб позвал Аманлыка к ужину. Рассказал ему о себе, похвалился, что на его дворе всегда останавливаются приезжающие в Хиву каракалпакские бии. Вот и две недели тому назад ночевали у него достославные старейшины: Есенгельды-бий да Маман-бий.

Аманлыку дремалось, и глаза уже закрывались от усталости, но, услышав имена биев, он очнулся и вскочил, будто окатили его холодной водой.

- А зачем они приезжали? Расскажи, почтенный! И почему вы назвали первым не Мамана, а Есенгельды-бия? Не обижайтесь, но у нас большого бия Мамана принято первым называть.

- Верно, гость мой. Когда они приехали, я заметил, что мудрый Маман был старшим надо всеми. Только на другой день пошли они в дом жалоб к хану. Так Есенгельды хан принял, а Маман-бия даже на порог не пустил.

- Почему же так?

- В точности не знаю. Говорили товарищи его, что он с русскими близок и управляет будто по-русски. А уж известно, что мусульманская вера и русская что огонь и вода. Видно, побоялся хан, что, коли плеснет Маман водой на огонь, по всему ханству чад пойдет.

- А еще кто с ними был?

- Были ребята, которых они учиться в медресе привезли, а еще двадцать человек взрослых джигитов. Тех, чтобы они ремеслу учились, с собой взяли.

- Они еще здесь в городе?

- Которые в медресе, здесь. Их сам Есенгельды-бий отдал в медресе Шергазы-хана. Как повидаться с ними? Уж не знаю.

- А взрослые джигиты где?

- Их Маман-бий на невольничий рынок увел и там кого куда роздал.

- Да ведь там в рабы продают! Домой-то они потом смогут возвратиться?- Комок подкатил к горлу Аманлыка.

- На невольничьем рынке и рабов продают, и поденщиков нанимают... Вернутся, коли нанялись.

Сердце Аманлыка успокоилось, но томила его неотвязная мысль, обида: как же так - хан Маман-бия не принял! И он не стерпел:

- А вот, Матьякуб-ага, скажите, милостивы будьте, кто из двух биев умнее вам показался?

- Приметил я, что Маман-бий человек мудрый, заботливый. Он, бедняга, всю ночь не спал, наставлял ребят, которые шли в медресе учиться: «Учитесь, мол, постигайте науки-знания, ищите пути, чтобы народ наш стал народом. Учитесь упорно, с душой. Помните, что ученый человек прославляет народ свой на весь мир. Знайте, что добывать знание - все равно что иголкой клад копать. Но вы не ленитесь, неустанно копайте -и клад найдете». А взрослым парням говорил: «Не торопитесь возвращаться. Настоящему джигиту и семи ремесел мало. Пока каждый хоть одним ремеслом не овладеет, о доме и думать забудьте. Кому возможность откроется, женитесь на узбечках, приходите назад семейными людьми, с женами и детьми».

В первый день, как они в город приехали, Есенгельды-бий Маман-бию в рот смотрел. А после хамского приема сразу изменился, начал над Маман-бием! куражиться: «Я, мол, уезжаю, а ты, коли тебя на невольничий рынок тянет, можешь хоть и совсем тут оставаться!» И уехал один со своими людьми.

- Упрямый он человек, упрямый, - сказал Аманлык, в волнении сплевывая сквозь зубы.

- Да просто грубиян!- сказал Матьякуб, всем сердцем понимая Аманлыка, какое-то особое чувство к нему шевельнулось в его душе.- Я ведь думал, что каракалпаки народ тихий, смирный, у овцы клок сена изо рта не отнимут. У меня ведь был большой друг - каракалпак, Кудияр-конюх, был он смирный, как овца, безответный, как рыба...

- Вы сказали, Кудияр-конюх?- встрепенулся Аманлык.

- Да, гость мой. Уж такой хороший был человек. Я думал, все каракалпаки такие.

И, увлекаясь, горячо заговорил о судьбе Кудияра, и из слов его выходило, будто того уже и в живых нет. Но все же Аманлык спросил, на что-то надеясь:

- А где он сейчас, Кудияр-конюх?

- Скончался. Где похоронен?

- И не спрашивай, гость мой, - Матьякуб тяжело вздохнул, - дал бог человеку этому счастье, но кончилось все бедой.

И, истомившись многолетним молчанием, - некому было поведать печальную участь друга, - шарбакши говорил долго, горячо о том, как сын каракалпака Бо-рибай выпросил, выкупил у хивинского хана девочку, которую везли купцы эмиру бухарскому, а продали в хивинский гарем, и как девочка эта оказалась родной племянницей Кудияра, и как однажды ночью сели они на скакуна из ханской конюшни и хотели бежать на родину, а ханская погоня их настигла, Кудияра убили и бросили в реку, сказав - для рыб, а девушку убили и бросили на дороге, сказав - для птиц.

Матьякуб не думал, что его рассказ так поразит гостя. Аманлык словно окаменел, поднял кулак ко лбу и застыл.

- Знал ты их, что ли?- испуганно спросил хозяин. Аманлык сидел молча, недвижимо. Потом тяжко, с надрывом вздохнул, точно пламя вырвалось у него из ^гРУДи:

- Нет, не знал, Матьякуб-ага...

Хозяин понял, что душа у гостя горит, а говорит он «не знал», чтобы не растравлять свое горе расспросами, и Матьякуб долго сидел молча, боясь шевельнуться, а потом привстал:

- Утомился ты, гость мой, ложись отдохни.

Утром пришел шарбакши убрать постель Аманлы-ка, - жесткая кожаная подушка его обмякла от слез. Гость оседлал ишака, видимо собираясь уехать без завтрака.

- Уезжать хочешь, гость мой?

- Еду, Матьякуб-ага, еду...

Глаза у Аманлыка красные, сам бледный, едва на ногах стоит, - как бы не свалился дорогой.

- А куда едешь?

- Куда?!- спросил сам себя Аманлык и умолк.

- Может, ты тоже ремеслу какому обучишься, тогда и домой поедешь?

- А где можно работу найти?- живо спросил Аманлык, тщательно обтирая ладонью круп своего ишака.

- Заходи в дом, за чаем посоветуемся. Можно на невольничий рынок пойти. Там тебе, такому здоровому парню, да еще с ослом твоим, цены не будет, живо найдут.

 

*     *     *

 

На невольничьем рынке всегда многолюдно. Там обок с закованными по рукам по ногам рабами стоял и Аманлык с засученными рукавами на огромных, как оглобли, руках, грудью опираясь на своего серого ишака.

Какой-то круглый, как ступа, человек с блестящими маслянистыми щеками и выпуклым лбом, из-под которого, сквозь кустистые рыжие брови, остро выглядывали маленькие, глубоко запавшие глазки, кругом обошел Аманлыка, задевая его подвернутыми с обоих боков полами промасленного халата, раскрыл рот ослу, осмотрел зубы, а потом с ног до головы окинул взглядом Аманлыка.

- Какое ремесло знаешь? Никакого, кроме черной работы.

- Осел у тебя молодой, а у самого-то сил хватит?

- Пока не жалуюсь.

Тогда айда ко мне наниматься. Я куурда)кши, рыбный повар, хозяин рыбожарки я.

- Рыбожарки? Разве есть такое ремесло? Куурдакши обиделся.

- А ты потише!- засипел он, раздувая горло.- Да я свое ремесло на ханский трон не променяю! Ведомо ли тебе, что сам хан, на охоту выезжая, в моей рыбожарке останавливаться изволит? Вот ты и подумай, ремесло это или не ремесло? Рыба у меня откуда, говоришь? Нижние Каракалпаки мне рыбу возят.

Хотя Аманлык и понял, что хозяин хочет кольнуть его, что, мол, вот каракалпаки на него работают, но он нисколько не обиделся, а тотчас же согласился идти в рыбожарку. Самое главное для него было то, что сородичи возят туда рыбу и однажды он их непременно увидит.

Рыбожарка стояла в тесно застроенном домами поселке у большой дороги в полудне ходьбы от Хивы. Хозяин сначала напоил его чаем с хлебом, потом отвел в темный хлев, маленькое оконце которого было заткнуто соломой.

- Вот вам с ослом и дом.

Аманлык, попав в незнакомое место, больше всего беспокоился, как бы не украли его осла. То ли потому, что он начал стареть, то ли из-за того, что всех родственников лишился, но осел казался теперь Аманлыку единственным задушевным другом и опорой. Работаешь - и он с тобой, устанешь - на себе повезет И джигит от души поблагодарил куурдакши:

- Спасибо тебе, хозяин!- А когда тот ушел, подстелив себе потник ишака и положив под голову седло, лег и уснул.

 

12

 

Есенгельды-бии как на радостях хлестнул своего коня камчой на выезде из Хивы, так и мчался, не переводя дыхания, будто конь его обрел крылья, а сам он стал мухой, затаившейся на крыле сказочного коня. Даже сам удивился он собственной удали, когда оказалось, что путь, занимавший добрую неделю времени, он проделал за считанные часы. Душа его с приближением к дому требовала воли, и он истошными воплями поднял на ноги весь аул.

- Эй, кто там есть?! Помогите слезть с коня! Идите, скачите, сообщите биям кунградским, удалым нашим джигитам, что я приехал! Пусть все собираются сюда и часу не медля!

Завидев играющего под знатным седоком темно-бурого коня, бийские подхалимы, не ожидая приказа и не тратя времени, чтобы оседлать лошадей, взбирались на их голые спины и, неистово колотя пятками в конские бока, с великим шумом и гамом ринулись во все стороны, словно испуганные зайцы, вытряхнутые из мешка. Не оттого, что уморился в дороге, а от горделивой радости, голову ему кружившей, Есенгельды, едва войдя в дом, бросился на постель, перевернулся на спину, приказал снять с себя сапоги и подложить под каждую ногу по подушке, а под мудрую свою голову - целых три. С приходящими к нему здоровался лежа, едва протягивая старейшим кончики пальцев, а посетители, ранее чувствовавшие себя в его доме свободно, теперь, ощутив ветер Хивы, от бия исходящий, робко переступали порог и садились на то место, которое он указывал им небрежным кивком подбородка. Когда все приглашенные собрались, Есенгельды, важно покряхтывая и покашливая, поднялся и присел на постели.

- Старейшины кунграда, вам от Мухаммед Амин-инаха привет!- начал он с важностью.- Вот мы с вами тут болтаем «указ! указ!», мечемся туда-сюда, со всех сторон коварным Маман-бием опутанные, и все без толку, только на языке мозоли набили! А Маман-бий-то, оказывается, русского царя да казахского хана лазутчик. За большие деньги народом нашим торгует...- И, видя недоуменные взгляды присутствующих, сорвался на визг:-Что глаза вытаращили? Не верите, что ли? Так это из дворца ханского весть. Я приехал, мне так все и рассказали. О судьбе нашей Хива думает, оказывается. Не заботились бы о нас, зачем бы тогда делами нашими заниматься?

Собравшиеся сидели, испуганно посматривая друг на друга, а кто сочувствовал Маману, растерялись, не зная, что и подумать, - все ждали, чтобы Есенгельды-бий высказался до конца, пролил свет своего разума на темное это дело. А Есенгельды-бий не торопился, с чувством своего превосходства покашливал, прочищая голос, прихлебывал холодный чай из пиалушки, стоявшей на приступочке у очага. На людей поглядывал прищурившись, со снисходительной улыбкой, как на балованных ребятишек.

- Вот так, старейшины, - молвил он с важностью, снова отхлебнув из пиалушки.- Дорогой друг мой Мухаммед Амин-инах поделился со мною заветными своими думами. Много беспокойства у него на душе из-за нас, каракалпаков, на Арале обитающих, даже, оказывается, ночи не спит, уважаемый, в тревоге за нас. На детей наших, которых отдал я учиться, собственными глазами изволил взглянуть. Особенно понравился ему сынок твой Айдос, Султанбай. Благодаря тому, что именно я привез детей в город, сам его высочество пресветлый хан повелел принять их в самую лучшую медресе. Хотел он было с позором выгнать Маман-бия из города, да я уговорил его оставить. Никуда, мол, не денется, домой приедет, а тут мы сами с ним разделаемся. Разве лазутчик такой сможет народ народом сделать? Оказывается, иной раз, чего сам человек у себя под носом не замечает, другой со стороны разглядит. Мы-то сами Мамана не распознали, а инахи, со стороны наблюдая, всю его зловредность обнаружили. Что, господа аксакалы, неплохие у нас соседи, с ханом хивинским во главе, оказались?

- Да, Есенгельды-ага, соседи-то у нас неплохие, об этом и Маман-бий говорил, - угрюмо молвил Гаип-бахадур.- И Айдоса Маман-бий тоже очень хвалил.

- Привыкли все хорошее Маман-бию приписывать!- сердито крикнул Есенгельды.- А теперь хватит за него богу молиться! С сегодняшнего дня будете исполнять то, что Амин-инах нам прикажет. А мое дело маленькое: скажете «хорошо»- передам хану, скажете «нет»- тоже передам. Во всем этом бо-олыпой смысл заключается, советую подумать.

- Извините, бий-ага, - робко молвил Курбанбай-бий.- А Маман-бий где сейчас находится?

- Остался джигитов ваших на базаре продавать. Даст бог, и сам в поденщики там наймется! Научится какому-нибудь ремеслу, так мы его, так уж и быть, примем.

- Аи, до чего язык ваш сладкий, слова ваши, как щербет, приятные!- льстиво залепетал Аманкул-бий.

Есенгельды-бий, будто ему по усам маслом помазали, прищурившись, засмеялся.

- Слушай, Аманкул-бий, аксакалы, послушайте! - сказал он, самодовольно закручивая усы.- Мы с вами испокон веку жили в единстве, словно одним узелком завязанные. Если враги на нас нападали, единым народом грудью на него шли. А теперь, коли мы Мухаммед Амин-инаху добрые его замыслы осуществить поможем, будем жить как сыр в масле катаясь.

Один из старейшин, помоложе, все вертелся на своем месте, ожидая, когда же Есенгельды самое важное радостное известие огласит, да не вытерпел и намекнул, что хозяин, мол, чересчур затянул разговор.

- А какая инаху от нас подмога нужна, чтобы до доброй своей цели добраться?

- Уместный вопрос, господа аксакалы, очень уместный, - оживился Есенгельды.- Так вот слушайте: некоторые весьма нужные Хивинскому ханству земли захватили йомуды. Мухаммед Амин-инах весьма этим обеспокоен и за благо положил земли те от йому-дов очистить. А для этого надо на них напасть, а чтобы напасть - нукеры нужны. Мухаммед Амин-инах и говорит: «Пусть ваши каракалпаки пятьсот нукеров нам дадут». И я сказал «хорошо».

У присутствующих будто языки отсохли. Молчание длилось столько времени, что можно было пиалушку чая не спеша опорожнить.

Есенгельды удивился. Не хотят! Этого он никак не ожидал, снова откинулся на подушки.

- Призадумайтесь над повелением Мухаммед Амин-инаха, крепко подумайте!- угрожающе молвил он.

- Если мы лицом к Хиве повернемся, не нарушим ли тем свои обязательства?- раздался чей-то голос от порога.

- Что еще за обязательства?- вскинулся Есенгельды.

- Да обязательства, стране русских данные! Не получим ли пинка в зад, как жадный козленок, за вымя каждой козы хватающийся?

- Это верно, что мы и есть беззащитный козленок-сирота, мать которого Маман-бий убил, - сказал Есенгельды-бий, поднимаясь.- Вся Хива об этом знает, оказывается. А за Хивой - весь мир. Ну, так или иначе, готовьте нукеров, защищайте землю нашу. Верно я говорю, Аманкул-бий?

- Правильно говорите, Есенгельды-бий. Мы ведь понимаем, что, если не пойдем за кочевкой великого кунграда, мудростью вашей руководимой, будет нам всем конец. Я лично добьюсь, чтобы люди моего рода дали нукеров. Из многодетных семей возьму.

- А вы как, Гаип-бахадур?

Гаип-бахадур, приподняв черную шапку, почесал свою лысину.

- Гаип-бахадур мамановец - пускай подумает хорошенько.

- Мужественный джигит рода ктай, Курбанбай-бий, а ты что скажешь? Или с матерью сначала посоветуешься?

Вопрос этот больно кольнул Курбанбая, и он заносчиво крикнул:

- Мы из тех, кто для народа родной бабушки не пожалеет!

- Ну что же, Гаип-бахадур. Задумали мы общими силами сшить большой кунградский халат. Рассчитываю, что ты поможешь хоть одну полу этого халата собрать.

- Все это так, Есенгельды-бий, - тянул Гаип-бахадур.- Никто не скажет, что вы не дело говорите. Так ведь надо бы срок дать, обдумать все хорошенько. Каждому со своим аулом надо посоветоваться. Я-то лично готов жизнь за народ отдать...

Этот совет показался Есенгельды-бию разумным. Еще раз обвел он глазами сидящих и понял: надо дать срок - и велел им через неделю, к будущему четвергу все обдумать, а сегодня разрешил расходиться.

Неделя эта черной тучей нависла над аулами, не слышно стало ни песен, ни смеха, поползли слухи -один другого нелепей и страшнее. Нашлись и такие люди, которые, припомнив все неудачи Маман-бия, искренне уверовали, что он и есть вражеский лазутчик, виновник всех бед. Особенно усердно поносили его те люди, кто получил обещанных сорок плеток за невыполнение брачного указа: «Маман - изменник! Маман - бездельник! Маман - неверный, чистое от поганого не отличает!»

В самый разгар смуты, когда бии, обещавшие свою поддержку Есенгельды, уже потеряли надежду собрать народ воедино, появился Маман-бий. Обросший волосами, худой - кости да кожа, - он наутро после первой ночи, проведенной дома, узнал от пришедших к нему друзей и товарищей о страшной новости, привезенной Есенгельды.

- 0-о-х уж эти хивинские шакалы!- только и сказал он, отлично понимая, что, если скажет что плохое о Есенгельды-бие, это будет как если бы подбросил сухих щепок в костер, родовая вражда жарким пламенем разгорится. И он решил прежде всего с глазу на глаз поговорить с Есенгельды-бием.

А Есенгельды был очень доволен, что, расходясь от него, бии не посмели открыто с ним спорить. Он тогда шепнул про себя: «Стоило только слово «Хива» произнести, как люди угомонились. Волшебный город!» Бий всю неделю до четверга отдыхал от трудов праведных, с великой думой о благе народном, лежа на боку в своей юрте.

Маман-бия он принял и головы не повернув в постели. Удивленный, что Есенгельды так быстро забыл о всяких приличиях, Маман, переступив порог, остановился, насупив брови, перебирая в руках плетку.

- Не торчи перед глазами, сядь!- приказал Есенгельды.

- А ты встань и принимай гостя как положено!

- Ха-ха! Маман! Все еще не понял, кто ты теперь есть, гордишься? Садись же, чего уж там!

- Какое обещание дал ты Амин-инаху?

- А сидя ты разговаривать не можешь? Ну ладно, слушай стоя, разозлишься - скорей уйдешь. Мы даем пятьсот нукеров Мухаммед Амин-инаху, чтобы помочь ему очистить Хиву от йомудов.

- А дальше что?

- Дальше открывается и нам широкая дорога к ханскому трону. Садись же, - сам знаешь: у нас со здешними узбеками одна судьба, из одного моря рыбу ловим.

- Это и так известно. А вот, помогая Амин-инаху, не восстановим ли мы против себя туркмен?

- Вот делать тебе нечего! Чем стоять у дверей, как неверный русский, не поленись - согни колени ради народа, который ты дотла разорил, помогая другу своих русских - тирану Абулхаиру, как будто он каменная гора - наша опора!

- Помогать-то ему надо было, только Абулхаир нас обманул, это верно.

- Мухаммед Амин-инах не обманет!

- Все они, ханы, на одно лицо, приблудному псу подобны!

- Ты что сказал?!- Есенгельды привскочил с постели.- Вон из моего дома, пока крамольные слова твои до инаха не дошли!

- Глаза твои жиром заплыли, Есенгельды-бий.

- Слепец ты, Маман, коли истинно болеешь за народ или хотя бы себя жалеешь, угомонись, моего приказа слушайся. А не то свалишься в яму - не выберешься. Если осталась у тебя капля ума, поймешь: ведь это я тебя от хивинцев вызволил, убить тебя не дал...

- Эх ты, пустозвон! Видно, Амин-инах голову твою тыквой подменил, ветром надутой! Не понимаешь, что ли, что, угождая одному человеку, делаешь врагом нашим целый народ! Брось недостойную эту возню, не соберешь ты пятьсот нукеров, народ не даст!

- Ха-ха-ха! Народ не даст? А народ кто? Народ - я; а ты кто: попугай, всю жизнь одно слово-«русский»- твердящий. Народ теперь понял, на какой закваске ты замешен. Посмеешь много разговаривать - укажу тебе твое место. Подожми хвост и беги в свой аул, да смотри, сиди тихо!

Маман понял, что спорить с этим человеком бесполезно, и, резко повернувшись, вышел, с треском захлопнув за собой дверь. Но только выехал он за аул, на встречу ему показались всадники: Аманкул-бий, Кур-банбай-бий и Гаип-бахадур ехали к Есенгельды с отчетом.

- Стойте!- крикнул Маман-бий.- Зачем едете? Аманкул-бий со своими людьми молча проехал мимо

Мамана, Курбанбай-бий растерянно остановился, разинув рот, а Гаип-бахадур повернул коня к Маману и поздоровался, намереваясь обо всем подробно поговорить.

 

13

 

Правду сказал хозяин рыбожарки: заведение его всегда полно народу. И проезжие торговцы, и пешеходы, даже многие горожане наведываются сюда поесть рыбы. У хозяина и за пазухой, и в карманах монеты колокольчиков звенят. Аманлык с утра до ночи покоя не знает, стоит у очага, подбрасывая хворост в огонь. Хозяин нет-нет да и кинет ему кусок подгорелой рыбы. Так он стоя и ест.

Рыбожарка и приют голодных сирот и нищих. Только двери откроются - они тут как тут. Тощие ребятишки - кости да кожа - с черными от сажи лицами дерутся с бродячими собаками из-за рыбных отбросов. Глядя на них, Аманлык даже стыдится своего «благополучия». Он не договаривался с хозяином о жалованье, ничего не просил, и тому нравился молчаливый безответный труженик.

- Эй, каракалпак, - время от времени подбадривает хозяин работника, - мы с тобой о жалованье не договаривались, но ты не сомневайся, в обиде не будешь. Я не из тех проходимцев, что норовят у человека кусок урвать.

И Аманлык трудился еще усерднее, забывая усталость. Вечером как закроется рыбожарка, едет со своим ослом в лес за топливом, иной раз и на ночь там остается, а чуть свет возвращается домой, ведет в поводу осла, которого и не видно из-под огромного вороха сухого джангиля, - одни копытца семенят. Ну, как не уважить таких безотказных тружеников, и хозяин расщедрился, пожаловал Аманлыку старое домотканое одеяло, а ослу новый потник под седло.

Сладкоречивый хозяин не скупился на похвалы, но не давал Аманлыку времени и глазом моргнуть. Работа шла за работой. Некогда было даже Матьякуба-шарбак-ши проведать. Ночами мучила бессонница, - очень скучал по аулу, и совсем бы Аманлык извелся, если бы неожиданно не появился в рыбожарке... Бектемир! Везли они откуда-то со своим хозяином-плотником дерево на арбе, завернули по пути рыбкой полакомиться. Соскучившиеся друг по другу джигиты, никого не видя и не слыша кругом, как обнялись, так и застыли. Хозяин не хотел обидеть дармового своего слугу.

- Видать, односельчане! Нате-ка, покушайте рыбки да за едой и поговорите по душам, - сказал он и дал им три-четыре кусочка рыбы.- А ты, эй, там, как тебя звать, - крикнул он чумазому пареньку с опухшими веками, глодавшему отбросы на помойке, - иди помешай в очаге!

Не зная, с чего и начать, смотрят друг на друга Аманлык с Бектемиром, расплываясь в улыбке.

- Мы ведь в город торопимся, а ты откуда идешь?- заговорил наконец Бектемир.

- Я с тех пор, как ушел тогда из аула, в Бухару ходил, а потом сюда пришел. Алмагуль моя - верный человек сказал - умерла... а я что? У нас в ауле все ли живы-здоровы? Маман-бий где?

- Маман-бий, заботясь о завтрашнем дне народа, собрал нас, джигитов, двадцать человек, да еще четырех умных юнцов захватил и привел сюда, в Хиву. Тут Есенгельды-бий этих четверых в медресе ;прйстроил.

- Ну, они в медресе. А сам Маман-бий где?

- С ним здесь ни хан, ни муллы разговаривать не захотели, за то будто бы, что с русскими дружит.

- А потом, потом что?

- Отвел нас десятерых на невольничий рынок, отдал в ученье здешним мастерам, а еще десятерых в Туркмению повел, вроде на баксы учиться - петь там, на дутаре играть и все такое... С тех пор мы друг о друге ничего не знаем. Домой, видно, раньше, чем лет через пять, не вернемся. В прошлую пятницу мы с хозяином ездили в Хиву, видел я там Дауима. Он ведь стремянным у Есенгельды-бия, Дауим-то! А с ним человека четыре-пять хивинцев, все с оружием. Выехали они из города гуськом и уехали.

- Хорошо, если все спокойно, зачем поехали-то?

- Не знаю.

- Сам-то какому ремеслу учишься? Жалованье получаешь?

- Какое жалованье?- Бектемир понизил голос.- Хорошо, если мой плотник с меня плату не спросит за обучение! Он сам арбы делает. Мне еще инструмент в руки не давал. Я ему дерево пилю, ступицы кипячу.

- Хорошее твое ремесло! А мое-то занятие можно ремеслом считать?

- А то как же? Мы сами рыбаки, надо же нам знать, как рыбу люди готовят!

- А что у нас там из брачного указа получилось?

- И не спрашивай!- Бектемир, смеясь, похлопал Аманлыка по плечу.- Можно сказать, большое удовольствие мы со вдовушками получили.

И Аманлык ответно ухмыльнулся себе в усы.

- Сам-то на ком-нибудь женился?

Бектемир опасливо оглянулся на своего плотника и еще тише зашептал:

- Глянь, Аманлык, на наших хозяев: твой-то толстый, как ступка, а мой словно пест. Один к другому подходит... Ну хватит, больше на них не смотри!.. У моего плотника есть, оказывается, дочка-разводка, от мужа в отцовский дом воротилась. Буду домой уходить -украду ее.

- А вы как, еще не перемигнулись? Может быть, уже того...

- Не спрашивай, друг! Целые ночи напролет с ней гуляем, тешимся, бабочка она безотказная... Кстати сказать, сам-то ты времени зря не теряй. При первой же возможности подцепи какую-нибудь. Будь хоть вдова с ребенком, бери, не отказывайся. Таков приказ Маман-бия!.. Я, брат, когда холостяком был, толком-то и не знал, что такое жизнь. Все радости жизни, оказывается, в женщине!.. Да, да.

И Аманлык, вот уже сколько лет не смеявшийся, и самодовольный Бектемир так громко расхохотались, что все посетители рыбожарки с недоумением уставились на них.

Оборвав смех, Аманлык утирал веселые слезы, катившиеся из глаз.

- А Маман-бий умишко-то этих юнцов, что в медресе пошли, сам проверил?

- А как же! Он говорит: если в чужую землю тупой каракалпак приедет, на всем народе пятно, потому что чужеземцы о людях из неведомой страны по одному, к ним пришедшему, судят. Однако среди всех ребят ни одного с Айдосом Султанбаевым равного умом не оказалось, как их Маман-бий за уши не тянул.

- А кстати, Багдагуль от Мамана родила?

- И не вспоминай, Аманлык! Какой-то подлец так ее напугал, что у нее выкидыш получился.

Боже ты мой! Будет ли конец вражде на этом свете?!

У Есенгельды-бия родился сын, и ему Маман-бий хорошее имя дал, сказал: «Имя мальчика, который родился после того, как каракалпаки объединились в низовьях Амударьи, пусть будет Ельгельды - народ пришел». Отец-то радовался, на том бии и помирились, да вот Хива все дело испортила. Приехал Есенгельды отсюда домой спесью надутый, стал опять Мамана, нашего бия, притеснять.

- Ну что за человек, как он от такой возни не устанет? Между прочим, когда я уходил, Есим-бий в Шаббаз подался. Что с ним?

- Вернулся с прибылью. Пятеро дехкан с ним приехали нам помогать, мастера - золотые руки. Они там у Есим-бия арык новый роют. Хотят земли Кара-Терена в сады превратить.

- Это хорошо!- Аманлык облегченно вздохнул, искоса поглядывая на Бектемира, и, боясь, что Бектемир уедет и потом бог весть когда свидеться доведетсяу Аманлык спросил: - А где тебя искать, коли что?

- В ауле Кенегес.

- Это каракалпакский, что ли?

- И у узбеков есть аул Кенегес, и даже род балгалы у них есть. Как это получается, не пойму! Говорят, они раньше каракалпаками были, а хан их обузбечил. Не знаю уж, так это или нет. Во всяком случае, мой плотник со мной неплохо обращается.

- Дай тебе бог, дай бог!

- Кончай, что ли, Бектемир!- крикнул хозяин.

- Слушаюсь, мастер!- Бектемир вскочил.- Прощай, мы ушли, - сказал он, пожимая руку Аманлыку.

Аманлык смотрел им вслед, пока их фигуры не растаяли в наступающих сумерках.

- Что, каракалпак, успокоилась теперь твоя душенька?

- Будто я сегодня в ауле своем побывал, хозяин!

- Ну и хорошо. Эй ты, оборванец, на тебе и убирайся!- крикнул хозяин, бросая нищему парнишке, усердно хлопочущему у очага, обгорелый кусок рыбы. И тот ушел, дуя на горячий кусок, перебрасывая его с ладони на ладонь.

С посветлевшим лицом, с легкостью в груди встал Аманлык на обычное свое место - к очагу.

 

14

 

В то время как Аманлык и Бектемир, сидя в рыбо-жарке, обменивались новостями, свирепый ураган разразился над их разоренным народом, ютившимся в дремучей чащобе камышей, среди густых испарений рыбных озер и переполненных гниющими водорослями болот.

Ураган вздымал высокие волны на тихих озерах, с корнем выдирал и уносил прочь заросли камыша...

Огромная сумрачная толпа идет, бушующим валом охватывает новую юрту Есенгельды-бия...

Слова Мамана: «Угождая одному человеку, мы сделаем своими врагами целый народ»- ведут эту толпу. «Не пойдем в нукеры!» В доме Есенгельды ищут люди неведомо куда пропавшего Мамана, и недаром.

Убедившись, что обещание, данное им Мухаммед Амин-инаху, выполнить не удастся, Есенгельды уже принял меры, тайно послал своего стремянного Дауима в Хиву с доносом на Мамана, бунт поднимающего. Дауим вернулся и привел пятерых воинов во главе с есаул-баши, принес он хозяину привет и твердое слово инаха: «Пусть уберут Мамана, отвечать буду я». Но Есенгельды-бию Маман живой, но опозоренный был дороже мертвого героя. Поэтому тайные его посланцы подстерегли Мамана, когда он в одиночку возвращался из аула Бегдуллы, связали ему руки-ноги, избили, притащили в аул Есенгельды еле живого, поставили перед хозяином.

Предупредив, что не остановится перед тем, чтобы послать душу Мамана в преисподнюю, и что отвечать на вопросы ему разрешается только одним словом «да» или «нет», торжествующий Есенгельды приступил к допросу:

- Поможешь собирать нукеров или нет?

- Нет, нет и нет! Угождая одному человеку, мы не можем превратить в своего кровного врага весь туркменский народ, - сказал Маман-бий и умолк.

Но Есенгельды не терял надежды. Маман-бия запеленали длинным волосяным арканом и, заткнув ему рот и уши, бросили в черный угол юрты.

Нарочные поскакали созывать гостей.

К вечеру начали прибывать гости. Радостные, в ожидании веселого пира переступали они порог, но, увидев вооруженных нукеров, стеной отгородивших нежилую часть большой юрты, и бледного, как мертвец, Мамана, безмолвно и недвижимо лежащего за их спиной, сникли и, тревожно кося глазами, послушно занимали места, указанные кивком подбородка Есенгельды-бия.

- Никак не выходит у меня из головы сказанное мне однажды мудрое слово Мурат-шейха, - начал Есенгельды, уголком глаза поглядывая на Мамана и давая понять, что ведет речь не от себя, а как бы от имени покойного шейха: - «Не увидя мертвой головы врага, не вспомнишь и о своей голове».

Эти слова сказаны были мудрым старцем, когда бии собрались на совете в Жанакенте и вели долгие споры - присягать русскому царю или нет. А молодые тогда Маман и Есенгельды привезли и показали собравшимся мертвую голову убитого ими джунгарского посла. Посмотрели бии на отрезанную эту голову, пощупали свои - и подписали присягу. Есенгельды сам тогда не обратил внимания на слова старика, а услышалтгх позже из уст Маман-бия. Но связанный Маман его не слышал, и обличить Есенгельды-бия во лжи было некому.

Есенгельды все крутил вокруг этих слов, а гости исподлобья глядели на Мамана, не зная, куда деться от тягостного ощущения неловкости. Напряженное это положение было прервано ураганом народного гнева, вплотную докатившегося до нарядной юрты Есенгельды. Разбушевавшаяся толпа готова была уже ринуться на юрту, ломать и рвать ее в клочья, брать за глотки сидящих внутри, как рыбу за жабры, но Бегдулла Чернобородый, шедший во главе, раскинув руки, как крылья, сделал знак остановиться.

Растерявшиеся гости в страхе выбегали из дому, но, завидев сумрачную толпу, ощетинившуюся лопатами, топорами, дрекольем, все теснее наседающую на юрту, в страхе замирали, теснясь у входа. Подняв дубинку, Бегдулла то и дело оборачивался и, коротко взмахивая руками, сдерживал людей: «Тише! Тише!»

Длинный и худой, как кишка, есаул-баши затаился за спиной Есенгельды, готовый свернуться, как кольчатый червь из сорока суставов.

- Ах, беда какая! Я-то думал, что ваш край квакающими лягушками населен, а это - настоящая нора змеиная, - трусливо бормотал он.- Спроси, спроси, что им нужно, на что жалуются?

Есенгельды, злобно взмахнув своим тяжелым, украшенным серебром поясом, шагнул за порог.

- Люди! Народ мой! Что за гвалт, что за бесчинство! Или вы, как щука, сами себя с хвоста съесть хотите?

- Маман-бий где? Жив ли?- загомонили в толпе.

- Жив, конечно. Что мы, сумасшедшие, убивать своего каракалпака, когда приказ дан население умножать! Ой, народ мой, бегаете, шумите вы понапрасну...

- Хватит! Довольно!

- Показывай нам Маман-бия, предатель!

- Давай, давай, живо!

И хотя люди все еще напирали, Есенгельды-бий успокоился: все же слушают его, стоят. Тревога его улеглась.

- Чуть потерпите, - молвил он властно.- Вы же юрту сломаете, повалите. А ведь она ваша!

- Ха! Наша юрта!

«Сломаете»! И очень просто повалим и сломаем!

- Ты что же, Есенгельды-бий, думаешь, брать джигитов в нукеры - все равно что на чистку арыков?!

- Где Маман-бий?

- Не тяни, показывай!

Чего медлите?- угрюмо молвил Бегдулла, готовый дать знак к нападению. Есенгельды встревожился.

- Эх, будь бы мой конь подо мной, уж я бы поиграл над вашими головами!- злобно шепнул есаул-баши.

Толпа, повинуясь движению руки Бегдуллы, колыхнулась.

- Люди! Народ! Послушайте-ка, Аманкул-бий вам слово скажет!- закричал Есенгельды.

- Не надо нам его!

- Не надо!

- Сам говори! Почему хочешь сделать нас кровными врагами туркменов? Сам отвечай!

- Ты думаешь, людей убивать - что сено косить?

- Ну, сам, ну, сам, ладно!- заторопился Есенгельды, понимая, что говорить все-таки придется.- Слушайте!

И он шагнул вперед, рванул халат на груди, взбираясь на каменную ступу, опрокинутую перед юртой.

- Сперва о Мамане-урусе вам скажу. Не верьте ему, он вас обманывает. Эти его слова, будто мы превращаем в кровного врага весь туркменский народ, только красивая тряпка, которая камень у него за пазухой прикрывает! Сам-то Маман предал нас русским да еще тянет к казахам, нас дотла разорившим. Хочет опять на ваши головы камни сыпать! Все наше спасение Мухаммед Амин-инах. Если он на трон сядет, будем и мы настоящими людьми! А теперь Аманкул-бия послушайте!

- Народ!- И Аманкул-бий тоже полез на ступу.- Птица счастья одна на весь народ дается. Пусть Маман-бий пальцы кусает, отпугнул он ее от себя, отлетела от него птица счастья, Есенгельды-бию на голову села, на его высокую шапку-шогирме. Маман искал гнездо птицы счастья во дворце русского царя, не нашел, только народ разорил, а Есенгельды-бий поближе его нашел - в Хиве. Гаип-бахадур, а ты что скажешь?

- Мое слово все то же, что я и вам сказал. Слушайте, люди! Прежде чем чужих детей плакать заставлять, своим в глаза загляните. Подумайте, из-за прихоти ина-ха хотим мы туркменских детей обидеть! А они-то согласятся терпеть, что ли? Нет, они наших горько плакать заставят! Вот вам и все мое слово!

- Правильное слово! Теперь Маман-бия нам покажите!- требовали из толпы.

Тем временем Есенгельды под шумок приказал своим присным потихоньку развязать Маман-бия, привести в пристойный вид и показать народу.

- Народ мой! Сейчас Мамана приведут!- провозгласил он.- А пока Курбанбай-бий нам свое слово скажет!

Курбанбай-бий покраснел и застеснялся, опасаясь, что вот ему перед таким множеством людей «посоветуйся с мамой» скажут. Но дома он, конечно, успел с ней посоветоваться, - Шарипа с детства его к этому приучила, - а так как у Шарипы все еще был зуб на Мамана, то ли потому, что не прошла ее женская обида, то ли потому, что была согласна с путем, избранным Есенгельды, Курбанбай-бий был ею настроен воинственно.

Куда мой народ повернет, - важно сказал Курбанбай, - туда и я. А Маман-бий пусть перестанет против нас камень за пазухой прятать!

- Вылитый отец! Молодец!- тихонько шепнул ему Есенгельды и обратился к есаул-баши:-Теперь ты говори!

И в этот момент из юрты показался Маман-бий. Голова у него кружилась от голода и побоев, шагнув за порог, он чуть не упал и, шатаясь, прислонился спиной к войлочной стенке. Толпа придвинулась, ожидая, что он будет говорить, но он стоял среди людей Есенгельды и молчал. А заговорил хивинский есаул-баши:

- Я вам привез привет из Хивы, но вы встретили гостя не очень-то дружелюбно. Но я на вас не обижаюсь. Мухаммед Амин-инах сказал, что вы дружный боевой народ. И верно, вот и сегодня порадовали вы нас своим единством. Если вы так же дружно поможете очистить хивинский дворец от врагов, то и ваши дела пойдут на лад, и к нам счастье придет.

А теперь хотите знать правду про своего Маман-уруса? Мы в Хиве не хуже вас знаем этого предателя. Ну что он вам дал? Беду да разорение! Сколько вы из-за его лживых посулов страдали-мучились, с родной земли кочевали! А он вам какой-то «бумагой великой надежды» голову морочил. Да он бумаги этой и в глаза не видел, и в руках не держал! Тогда он, из Петербурга возвращаясь, сам товарищей своих по дороге убил, а землю вашу продал не русским, а казахам. Сами помните, как он вас, бедных, обманом помогать Абулхаиру-злодею заставил! Уж не буду говорить о последствиях... Какой бы ни был, но царь есть всегда царь и свое царское слово держит. Была бы у Мамана эта самая бумага, не пришлось бы вам так мытариться. Вот наш Мухаммед Амин-инах не только на бумаге писанное, но и из уст своих данное обещание на ветер не бросает. А Есенгельды-бий ваш - великодушный, добрый человек, другой бы этого Мамана вам на растерзание отдал либо сам убил бы. Не слушайте Мамана, лживым словам его не верьте!

Многие из тех, кто только что стеной стояли вокруг юрты, готовясь обрушить на нее свой праведный гнев, теперь стали остывать, затылки почесывать, не находя слов в защиту Мамана.

Тяжело было все это Маману, который только-только приходил в себя. Оттесненный назад свитой Есенгель-ды, он, никого не прерывая, ждал, чем дело кончится. Наконец, видя, что никто и не думает дать ему слово, он, осторожно ступая ноющими ослабевшими ногами, вышел вперед.

- Народ мой, ты пришел искать меня? Земно кланяюсь тебе! Спасибо. Пусть это будет началом собирания сил наших воедино. А теперь хорошенько поглядите на этого продажного человека!- молвил он, гневно указывая пальцем на Есенгельды.- Эй, Есенгельды-бий, берегись: хану продавшись, с ханской хитростью к народу не подходи! Чтобы белую юрту свою возвысить, даешь ты Мухаммед Амин-инаху пятьсот нукеров на убой. Подумай хорошенько. Хоть и сделаешь хана хивинского покровителем дома своего, но воздвигнешь против нас весь народ туркменский. Не бросай свой народ между двумя огнями. Не терзай его из-за своей алчности!- Маман почувствовал, что разгорячился, понизил голос, опустил руку. Заговорил спокойнее:- Народ мой, люди, не подозревайте меня в измене. Рано или поздно найдется «бумага великой надежды». Мы найдем. Прошу я вас, бросим раздоры, вздохнем свободно в душном нашем краю, давайте дружно трудиться! Дайте срок, я снова поеду в страну русских! Всего добьюсь...

Ты, урус-бий, забудешь ли наконец эту свою страну русских!- крикнул Есенгельды-бий.

Рыбак, голый до пояса, в одних штанах, подпоясанный веревкой из куги, с телом, блестящим и темным, как чешуя высохшего на солнце сазана, вышел из толпы, снял свою черную шапку.

- Смотрите на нее!- сказал он и помахал шапкой.- Это шапка скорби. С ней мы народом стали, от нее имя свое получили. Люди, что с вами случилось? Эй, бии-старейшины, что с вами? Есенгельды-бий, к тебе мое слово: хоть и бросил ты шапку скорби, надел на голову хивинскую меховую шегирме, но ведь не скроешь, что деды твои носили каракалпак и каракалпаками именовались! Забудется ли, что надевали черную шапку со слезами? Ну, ладно, бросим мы все свой каракалпак, шегирме напялим, а скорбь да печаль наша с нами останутся! Верили мы, люди, Маману, давайте попробуем и Есенгельды поверить! Ну уж если он нас обманет, не пощадим, набьем его шкуру мякиной. Как смотрите?- сказал он и повернулся к толпе.- Не забывайте, люди, что деды наши клялись с русскими на хлебе. А раз русские хлеба этого не оправдали, доколе будем мы за ними гоняться? Найдутся у них хорошие люди -сами нас найдут, а мы от слова своего не откажемся. А если не найдут, если обмануты мы будем и Хивой, что же, - одни как-нибудь справимся. Нурабулла, друг мой, что скажешь? Я готов хоть и в нукеры пойти!

Будет воля народа, и я своих двух жен на спину взвалю да пойду!- ответил Нурабулла для себя самого неожиданно.

- Ладное слово сказано! - возликовал Есенгельды, быстро взгромоздясь на ступу.- Уж на этот раз прости нам свою обиду, народ мой! Расходитесь, люди, с миром!

Толпа дрогнула и стала таять, как весенняя льдина.

- О-о-о, народ мой!- воскликнул Маман.- Не верьте Есенгельды, люди! Ведь он поклялся не плевать против ветра. Сейчас он вас боится, потому и такой добренький стал. А сядет он со своими нукерами на коней, меч заиграет над вашими головами! Уведите их коней!

Уводите, уводите!- вкрадчиво молвил Есенгельды.- Правда, учтивые люди гостей своих не позорят. Моих коней берите, лишь бы их кони остались. Станьте нукерами инаха, я и вас сам на коней посажу! Уводите. Люди снова заколебались, но большинство молча и тихо повернуло назад, к юрте.

- Приведите коня уруса!- крикнул Есенгельды.- Пусть уходит!

Конюх побежал в загон и вывел под уздцы белого коня Маман-бия. Маман с трудом поднялся в седло. Толпа, пришедшая освободить Мамана, теперь разбрелась поодиночке, как стадо, впервые выпущенное на волю весной, разбредается в поисках свежей травки. Только Бегдулла Чернобородый со своими людьми остались сопровождать Мамана.

Грозная сила, способная перевернуть вверх дном прославленную юрту бия, таяла, таяла, а вскоре и вовсе рассеялась бесследно, как сон.

- Ну, преславный бий, что теперь будем делать? - Железные пальцы есаул-баши сжимали плечо Есенгельды.

-. Отдыхать будем.

Нет, отдыхать сейчас не время. Пока они там ползают, как слепые щенки, надо сесть на коней да проучить их как следует! Завтра уже поздно будет: опомнятся - рычать будут.

Предложение это показалось Есенгельды весьма соблазнительным, но, подумав, прикинув, что из этого получится, он вскинул голову и решительно сказал:

- Потерпи, лев мой, потерпи малость, много еще у нас впереди крутых перевалов. Только что Маман-урус им сказал: «Если сядут они на коней, меч заиграет у вас над головами». Оправдаются эти его слова - народ опять валом за ним повалит. Потерпи!

Так-то так, да раненый волк, говорят, сам на человека кидается!

- Куда ему! Все ребра у него поломаны, еле живой уполз!

Тебе виднее, мудрый бий!

Не могли сегодня бии-старейшины спокойно насладиться обильным хозяйским угощением и теперь с легким сердцем гурьбой двинулись назад, в юрту.

Казалось им, дело на мази, и пошел у них оживленный разговор о наглых бесчинствах ничтожных голодранцев, о мудрости почтенного Есенгельды и воинской доблести хивинского есаул-баши, о том, как поскорей собрать нукеров для его светлости Мухаммед Амин-инаха.

 

*     *     *

 

По обоим берегам нового арыка, проведенного Есим-бием и дехканами к югу от Кара-Терена, зеленым туманом поднялись дремучие заросли конопли. Уже издали щекочет ноздри всадника маслянистый ее запах. Маман-бий, привыкший к сырости заросших камышом рыбных озер, то и дело чихает и, блаженно щурясь, сам себе говорит «будь здоров!». После тяжкой обиды и гнева здесь, на воле, сердцу его все кругом, даже сытный запах конопли, кажется приятным, и он поднимает в галоп медленно и скучно шагавшего коня.

Издали завидев Есим-бия и Кудайбергена, обходивших поля уже заколосившейся джугары, Маман, из уважения к труду дехкан, слез с коня и учтиво поздоровался.

- Спасибо вам, родные, принесли вы сытость нашему роду. Однако...- и, не договорив, стал следить глазами за тем, куда смотрел Кудайберген. А тот, приподняв голову, любовался своими посевами.

- Мы узбеки, Маман-бий, - заговорил Кудайберген, не отрывая взгляда от своего поля, - но не думайте, что мы на вас в обиде из-за нукеров Амин-инаха. Мы дехкане, а у всех дехкан и мысли, и судьба одна, и у нас душа лежит к вам, как и у Бегдуллы Чернобородого. Нам была бы земля, вода и солнце, больше ничего не надо, а им, важным господам Амин-инаха, - он быстро прикрыл ладонью овода, севшего на щеку Мамана, и, раздавив кровососа в кулаке, раскрыл перед бием ладонь, запачканную кровью.- Видите, что это? Нет на этом свете такого существа, которое не хотело бы сосать сладкую кровь человеческую. Даже сам человек жаждет крови. А у нас, дехкан, тоже кровь добрая. Вот и сосут нашу дехканскую кровь высокие хозяева наши. Надо терпеть, мудрый бий. Человек для того и создан, чтобы терпеть.

«Человек создан, чтобы терпеть», - раздумчиво повторил Маман-бий.- Хорошо вы сказали - одна судьба у тех, у кого кровь добрая. Кто и когда защитит их от кровопийц? Идемте поговорим, - предложил Маман.

- Идемте, - сказал Есим-бий и повел их к себе в аул.

 

15

 

Хозяин рыбожарки оказался человеком обходительным. Он перед Аманлыком нос не задирал, даже иногда приходил к нему по утрам вместе позавтракать. Увидев, что хлев, пожалованный Аманлыку с его ослом, превращен в человеческое жилье, стал время от времени давать своим постояльцам две-три охапки просяной соломы: мол, освежи подстилку. Утром обязательно спросит: хорошо ли выспался? И хотя частенько всю бесконечно длинную ночь, дрожа от холода или тоскуя по сыну, по друзьям-товарищам, мертвым и живым, Аманлык и глаз не смыкал, он неизменно отвечал: «Хорошо»- и, ободренный хозяйской заботой, работал еще усерднее.

- А ты слыхал, каракалпак, - спросил однажды хозяин между делом, - народ твой по приказу Мухаммед Амин-инаха с туркменами воюет?

- Как это воюет?

Потешаясь над Аманлыком, хозяин захихикал, жирное брюхо его затряслось, как студень.

- А очень просто: выгнали туркменских советников из ханского дворца, теперь и все ханство надо от них очистить.

Не зная, радоваться или огорчаться, Аманлык спросил, насторожившись:

- А кому от того польза, кому вред? Хозяин снова зашелся смехом:

- Не знаешь, не знаешь! Вот невежда!- всхлипывал он, давясь слюной.- Вам польза, вам. Благочестивый Мухаммед Амин-инах богу помолился, и на его голову птица счастья села. Он и пожелал прикрыть вас, каракалпаков, полой халата мудрости своей. Вот и я пожертвовал на его нукеров годовую прибыль от своей рыбожарки, потому не смог до сих пор вам с ослом за труд заплатить. Но зато я тебя не выдал, не сказал, что\ мой работник каракалпак. А то тебя тоже в нукеры забрали бы.

- Надо было сказать. Я ведь раньше был нукером. Видели вы у меня меч? Мне его Оразан-батыр, отец нашего большого бия Мамана, подарил.

- Вашего так называемого бия Мамана Мухаммед Амин-инах терпеть не может. Без него Есенгельды-бий кунградский, Аманкул-бий кенегесский, Курбанбай-бий ктайский да Гаип-бахадур пятьсот нукеров в Хиву пригнали. Знаешь их?

- Знаю.

- Ну, если знаешь, моли бога, чтобы инах ваш вступил на престол.

С того дня лишился Аманлык покоя, все думал: идти ему искать каракалпакских нукеров или нет? И совсем было решился уходить из рыбожарки, да выпал ему такой случай, что вербоваться в нукеры не пришлось.

Чуть свет, как поднимется дым над рыбожаркой, словно из-под земли вылезают голодные сироты в прокопченных лохмотьях, тянутся на помойку, и рычание бродячих псов возвещает о том, что уже началась грызня из-за отбросов. К этому все привыкли, и никто не обращает внимания на несчастных ребят. Аманлык никогда не скажет псу «пошел», а сиротам «вон отсюда». Они напоминают ему собственное голодное детство, и он шутит с ними, кого отечески щелкнет по голому пузу, кого пощекочет, - ребятишки хохочут, и Аманлык с ними. Но если хозяин придет и сам их прогонит, Аманлык не вмешивается, никогда не заступается за сирот, как мухи облепивших помойку, - глаза его привыкли к этому зрелищу, да и знает Аманлык, что никому не в силах помочь по-настоящему...

В тот день, хоть и солнечно было, холод не смягчился и к полудню, с утра дул пронзительный, студеный ветер. Лицо у Аманлыка пылало от жара очага, а спину пробирала дрожь. Чтобы согреться, он вышел нарубить хвороста и увидел на помойке женскую фигуру, такую худую, что казалась она составленной из сухих, вот-вот готовых рассыпаться палочек, - не человек, а скелет. Аманлык с охапкой хвороста в руках остолбенел от страха: скелет двигался! Вот, оказывается, до чего может дойти человек! Как же эта женщина на ногах держится?! Глаза, неподвижные, мертвые, блестели, как белые бусы на дне глубокого колодца, волосы свалялись, как овечья шерсть, лицо в грязи, будто нищенку только что подняли из могилы и пустили по миру бродить. Кончик носа у нее словно бы срезан. Пожелтевшее бязевое платье и грязный халат изорваны в клочья, тело сквозит в прорехи, будто наряжена она в рыболовную сеть. Если бы несчастная не шевелилась, можно было бы усомниться, что она жива...

Но вот женщина наклонилась, выхватила какой-то отброс из-под носа собаки, положила в рот, но, не в силах прожевать, выплюнула. В этот момент на пороге показался хозяин рыбожарки. Повернув тощую, как прутик, шею, женщина протянула к нему обе руки. Он ее не заметил, и она бессильно их опустила. Это безжизненное тело сначала показалось Аманлыку отвратительным, но постепенно в нем пробудилась жалость, и он сунул в руку попрошайки припасенный было для себя кусок рыбы. Женщина тихонько положила его в рот, но разжевать, видно, опять не хватило сил, и она, вытягивая шею, задыхаясь, как птица, схватившая чет ресчур крупную добычу, с трудом проглотила его и снова протянула руку. И тут ее увидел хозяин.

- О-ой, эта, оказывается, еще жива, - равнодушно протянул он, как будто речь шла не о человеке, а о собаке.- С прошлого года не показывалась, думал, уж давно померла. Вот поди ж ты, самые дорогие нам люди умирают, а ее ни мороз, ни жара, когда в голове будто медь плавится, не берет. Живучая какая!

Женщина то ли не слышала, то ли не поняла. Обычно нищие просят, умоляют, плачут, а эта стоит тихо и молчит. Хозяин взял со сковородки головку леща, кипевшего в масле, и бросил ей

- Вон отсюда!

Женщина медленно повернулась, засеменила муравьиным шагом и снова остановилась.

- Следи, чтобы больше сюда не ходила. Видал, голая как есть! Людям смотреть на нее тошно. Пропади она пропадом, чтоб ее нечистая сила задавила! Как появится, так непременно либо день холодный будет, либо гость к нам не идет!

На всей фигуре этой женщины с протянутыми руками лежала печать вечной приниженности, робости и печали. Иссохшие ее пальцы с отросшими черными ногтями напоминают птичьи лапки; смирная, беспомощная, ветром ее качает.

Слезы жалости выступили на глазах Аманлыка, он стоял в нерешительности, а между тем кто-то из посетителей крикнул:

- Эй, хозяин, нам уходить или бесстыжая эта тварь уйдет?

Хозяин, целиком поглощенный своим поварским делом, вскочил и, подойдя к нищенке, приложил горячую шумовку к ее протянутой ладони.

- Me , ме, ме!- залепетала несчастная, отступая назад, и пошла было прочь, но упала.

- Тащи ее отсюда и брось куда-нибудь подальше! - распорядился хозяин.

Аманлык подбежал к женщине и увидел, что она лежит, прижав к губам обожженную ладонь, а из глаз ее льются слезы. Он не понял сразу, что она делает, показалось - слизывает с руки остатки пищи. Аманлык попросил у хозяина еще головку сазана и положил ее в руку попрошайки, но она, видимо думая, что это опять шумовка, отдернула ладонь, и жареная головка упала на землю. Увидав, что перед ней валяется что-то съестное, она, с трудом приподнявшись на локтях, бросилась на головку всем телом и, лежа, с хрустом впилась в нее зубами.

- Эй, каракалпак, чего стоишь? Тащи ее быстрее, да подальше!

Аманлык приподнял женщину под мышки, но она не могла стоять и всей тяжестью повисла у него на руках. Он вывел ее на улицу и отпустил, но женщина тут же свалилась ничком на дорогу. Аманлык хотел было уйти, оглянулся, и сердце его дрогнуло: она лежала лицом в землю и пыль набилась ей в рот.

Он вернулся, снова поднял ее, подтащив к старому заброшенному дому, посадил, прислонив спиной к стене, и убежал, закрывая лицо рукой, чтобы не видеть, как она там сидит, - сердце у него разрывалось.

Огонь в очаге угасал, Аманлык, поспешно раздувая пламя, немного забылся.

Пока рыбожарка не закрылась, ему не удалось сбегать посмотреть, что сталось с женщиной. Но вечером, кончив топить и засыпав тлеющие угли золой, он побежал взглянуть, ушла ли она. Оказалось, что женщина сидит все так же, как он ее усадил, только, боясь, видимо, упасть, опирается о землю обеими руками. Аманлык, поняв, что у нее нет сил подняться, наклонился, всматриваясь в ее лицо.

Что же ты так сидишь? Где ты живешь? Куда идешь?

Женщина молчала.

- Не слышишь, что ли?

Будто испугавшись, что Аманлык уйдет, женщина подняла правую руку. У Аманлыка было с собой немного рыбы на ужин, и он положил кусок на ладонь. Женщина сидела неподвижно с протянутой ладонью. «Уж не умирает ли?»- подумал Аманлык. Он взял ее протянутую руку, и она, ухватившись за него, попыталась встать, но не смогла. Поняв, что она уже не просит еды, Аманлык осторожно поднял ее и, подставив плечо, потихоньку повел к себе.

Дома ему не с кем было словом перекинуться. Приходя с работы, он либо потихоньку напевал себе под нос, либо лежал, вспоминая прошедшее, и слезы лились из его глаз. Он знал, конечно, что с появлением этой несчастной, быть может, помешанной женщины, не понимающей даже, что надо прикрывать свое тело, жизнь его станет труднее, но он ни о чем не жалел.

«Кто много плачет, у того рот кривой, - думал он.- Кто знает, какой она была прежде? Наверное, жалкий листок, вихрем времени от родной ветки оторванный, затоптанный неправедной жизнью проклятой этой Хивы. Может быть, и обезумела она, но ведь бывает же, что человек выздоравливает!»

Аманлык привел женщину к себе, уложил на свою постель. Когда утром она проснулась, напоил чаем и, уходя на работу, оставил лежать.

С заходом солнца поспешил домой, - она неподвижно лежала на том же месте. Аманлык разбудил ее, снял с нее пыльные лохмотья, встряхнул их над огнем и снова одел женщину, - она оставалась немой и неподвижной. Долго не могла она прийти в себя.

Дадут ей есть - ест, нет - не просит. Уложат -лежит, посадят, засунув свернутое одеяло за спину, - сидит, опираясь на расставленные в стороны руки... В каком человеческом законе сказано, что такую бедняжку можно на улицу выбросить? Хоть и много забот стало у Аманлыка, но он от души ходил за больной, делил с ней кров и пищу.

И женщина стала оживать.

- Как тебя зовут?- спросил ее однажды Аманлык. В ответ из глаз несчастной потоком хлынули слезы, и он дал себе слово никогда больше ни о чем ее не спрашивать. «Кто знает, какие беды довелось ей пережить? Может, ей и вспоминать-то о них горестно! Ну и пусть забудет обо всем, пусть не вспоминает! А может, и косноязычия своего стесняется... Наверное, она такой же несчастный человек, как я. Конечно, если я буду настаивать, она в конце концов что-нибудь да расскажет, но станет ли ей от этого легче?.. Да никогда!»

- Наверное, тебя зовут Каракоз, черноглазая?- сказал однажды Аманлык, желая ее подбодрить.

Взгляд женщины немного смягчился, но потом она вдруг застыдилась и прикрыла рукой свое изуродованное лицо.

- Да, ты и есть Каракоз. Я так и буду теперь тебя звать: Каракоз!

Женщина отвела глаза, безразлично кивнула головой.

Аманлык выпросил у жены хозяина старое платье и нарядил в него Каракоз. Постепенно она приобретала человеческий облик, стала лучше есть, немного даже пополнела. Сама не говорит, но что ей говорят - слышит, что велят - делает. А Аманлык об одном заботится: ничем ее не потревожить.

Ближе к весне она уже могла поставить на огонь кувшин с водой, вскипятить чай к приходу Амаилыка. Иногда она приходила за ним к рыбожарке, чтобы вместе идти в лес за дровами.

То ли она к нему привязалась, то ли была благодарна, что избавил ее от собачьей жизни, но, пока он не заснет, сама спать не ложилась. Сядет около его постели. Он дремлет тихонько, а она с легким нажимом поглаживает ему шею, плечи, ноги, - нет такой частицы на его теле, какой не коснулась бы ее рука. Аманлык давно уже забыл о женской ласке, но руки ее были такими приятными, что он засыпал в блаженной истоме, благодарно шепча: «Спасибо тебе, Каракоз милая, спасибо!»

Постепенно Аманлык так привык к ее нежным рукам, что с нетерпением ждал конца работы, чтобы скорее бежать домой.

Это страстное его стремление согревало их охладевшие было сердца. В одну из теплых весенних ночей Аманлык, сказав про себя: «Прости меня, боже, если, лаская эту женщину, я нарушаю ее брачный обет», заключил Каракоз в свои жаркие объятия.

Наутро они встали, с трудом преодолевая дремоту, смущаясь и посмеиваясь, сели поесть.

 

16

 

Тщетными оказались все попытки сопротивляться в посылке пятисот нукеров на войну, все старания Маман-бия защитить народ от новой беды. Из Хивы прибыли уже двадцать до зубов вооруженных воинов.

В аулах поднялись вопли и рыдания, народ толпился на улицах, слышались гневные выкрики, люди перебегали из дома в дом, суетились, грозили, просили пощады, - ничто не помогло, требуемые пятьсот нукеров были собраны. Противники войны отступились.

Даже Есим-бий, который, договорившись со своими дехканами, обещал Маману поддержку, благоразумно сказал:

- Маман, если мы будем упорствовать, как бы народ наш оттого не пострадал. И ты тоже смирись, потерпи, подумай. - И собрал для Мухаммед Амин-инаха заранее определенное количество джигитов своего племени. В противном случае власти грозились отобрать посевные земли.

Маман-бий потерпел поражение. Мир показался ему теперь душным и тесным, как тропинка, только что проложенная сквозь дремучую чащу камышей. Желая посоветоваться с другом, он поехал к Мырзабек-бию на Казахдарью. Мырзабек, оказывается, был в отъезде, на родине. На обратном пути Маман завернул на Жана-дарью, в аул Убайдулла-бия. Старик был настроен благодушно, воздвиг городок для сына своего, Орын-бая, пригласил муллу из Бухары. Разговор о присоединении к русским, затеянный Маман-бием, одним словом прекратил: «Однако пока подождать придется». А когда зашла речь о своевольных действиях Есенгельды-бия, Убайдулла степенно разгладил длинную седую свою бороду и молвил уклончиво:

- Всякое дело конец венчает, мудрый бий, посмотрим, что у Есенгельды получится. Муж, о народе своем пекущийся, не станет раздора между людьми сеять. Правильно ты сделал, что прекратил сопротивление. Если мы и не поняли человека поначалу, попробуем теперь ему довериться. Есенгельды-бий тоже, надо думать, благом народным озабочен, не станет же он свой сан позорить!

Путались мысли в голове Маман-бия, что и делать теперь, не знал. Решил опять скакать в аул Мырзабека, - может быть, он вернулся? Оказалось, что и вправду Мырзабек только что приехал. Друзья встретились с распростертыми объятиями. Расспрашивая друг друга о делах и здоровье, забыли свою усталость. Мырзабек-бий был и у Седет-керея, пригнал от него скот, каракалпакам в дар, а сверх того двух коров и быка лично Маману.

Поделился Маман-бий с Мырзабеком и своими сомнениями, тревогой о том, что с народом происходит. Мырзабек-бий, как и Убайдулла, Есенгельды-бия не осуждал.

- Есенгельды-бий твой, думается мне, человек скрытный, но толковый. Если Мухаммед Амин-инах предоставит ему свободу действий, глядишь, и окажется он народу полезным. Может быть, и «бумагу великой надежды» поможет найти, а то так и в Петербург тебя снарядит. Может, до поры не оглашая, добрые мысли свои он про себя таит. Жди! Если потомки окажутся верными заветам предков, все к лучшему пойдет. Есенгельды-бий, может, так и задумал. Жди, дорогой мой, жди!

Распахнулась душа Мамана, переполненная благодарностью другу:

- Будет окончание дела добрым - поровну поделимся.

- И плохим - тоже поровну, - сказал Мырзабек. Раскрыв друг другу все думы свои без утайки, бии

больше о спорных делах не говорили. Порадовались тому, что природа этих мест от побережья Сырдарьи выгодно отличается, - здесь и дехканину и рыбаку удобно. Хвалили новое свое местожительство за то, что и русских, и казахов, и узбеков, и туркменов, и каракалпаков как бы в один узел связывает. Благодарили слепого бога, который от веку гнал каракалпаков с обжитых земель, а теперь чуть приоткрыл глаза и даровал им этот край камышей, где все четыре времени года равную долю имеют и людям блага свои приносят.

Три ночи переночевал Маман-бий в гостеприимном ауле Мырзабек-бия и уехал из щедрого этого аула, гоня перед собой небольшое стадо скота.

 

*     *     *

 

- Маман-бий! Суюнши! Суюнши! Добрая весть: Мухаммед Амин-инах ханом хивинским стал!

Стосковавшемуся по своим сородичам в отъезде, бию так хотелось, вернувшись, увидеть народ в радости и довольстве, что новость эта показалась ему неплохой. Бегущему с доброй вестью навстречу - тому самому голому рыбаку, у которого не было ничего, кроме штанов, подпоясанных веревкой, Маман от души подарил телку-однолетку, отбив ее от маленького своего стада.

- Держи эту вот, красную! Что, Есенгельды-бий приехал?

- Нет еще. Нукеры начали возвращаться. Прыгая на радостях и за уши таща дареную телку, голый рыбак побежал к аулу, вопя во весь голос:

- Люди, радуйтесь! Маман-бий тоже радуется, радуйтесь! Хивинский хан-то ведь наш теперь, каракалпак. Маман-бий радуется, радуйтесь!

Маман-бий скорбно покачал головой: «Бедный человек, голый, а радуется...» И тихонько поехал следом, чтобы оставить у него до завтрашнего дня весь скот под присмотром. Уже вечерело, и гнать ночью скот в одиночку Маман не решался.

Когда уже в глубоких сумерках Маман ехал берегом Кок-Узяка мимо аула Бегдуллы Чернобородого, услышал бий горестные вопли и причитания. Сильный голос какой-то молодухи вырвался из общего хора плачущих: «Ух, супруг мой ненаглядный, мудрым бием данный мне супруг! Ушел ты, потомков своих не увидя, супруг мой милый!»

- Не плачь, сноха, - старческий голос дрожал, срывался.- Будь благодарна, что остался его наследник - родная кровиночка, завтрашний день наш. Что бы сталось с нами, кабы ушел он из жизни бездетным, как тополь без ветвей. Далеко видел мудрец наш Маман-бий бедный. Не плачь, помолимся за ушедшего.

Маман-бий придержал коня, прислушался: «Где война, там и смерть. Кто же это погиб?..» И тихонько поехал прочь. На другом конце аула грянул ему навстречу дружный хохот. И Маман снова натянул поводья, прислушался.

- Чтобы уцелеть на войне, надо героем быть. Вот я: скачет на меня огромного роста йомуд, конь под ним так и играет. Трусы как мухи перед ним разлетелись, а я стою, гляжу на него в упор. Как он со мной поравнялся - раз! Подцепил его пикой, поднял вверх, как сазана на остроге, и трах оземь, только белая его шапка мохнатая в воздухе мелькнула!- упоенно врал веселый молодой голос.

Раскат веселого хохота, возгласы: клянусь твоей силой!.. Аи да джигит! Здоровья тебе, батыр! И снова тот же голос:

- Кто спереди - заколол, кто сзади - дубиной по башке... бью, колю, бью, колю! Ха-ха-ха-ха!

Дрожь сотрясала могучее тело бия, словно болотная лихорадка. Сколько раз все это он видел и слышал, но каждый раз скорбь сжимала сердце.

«В одном доме - слезы, в другом - смех... Проклятый мир. Одного обрадуешь - другой заплачет...» В печальных этих раздумьях Маман и не заметил, как приблизился к своему дому. Выбежавшая из юрты на стук копыт Багдагуль и в темноте узнала мужа.

Что это ты едешь и сам с собой разговариваешь, господин мой, сегодня разве узнал, что человек человека плакать заставляет. Слезай с коня, господин мой! - И она, взяв коня под уздцы, придержала стремя.- Мир уж так устроен: сейчас светло, а потом темно, и снова будет светло... Пусть бог ничего не дает бедняку, лишь бы возвращал его домой живым-здоровым, и это великая милость божья.

 

17

 

Ранним утром Аманлык и Каракоз везли дрова из лесу. Их обогнал какой-то всадник на сивом коне, во весь голос провозглашая: «Да будет ведомо всем - настало время новой власти, Мухаммед Амин-инах воссел на ханский трон!»

- Каракоз, ты гони осла потихоньку, а я побегу -хозяина обрадую!- И он побежал что есть силы, спеша сообщить хозяину новость раньше глашатая. И недаром старался: пока всадник на сивом коне задержался с какими-то стороной идущими путниками, Аманлык уже влетел во двор, едва касаясь ногами земли.

- Суюнши, хозяин, добрая весть! Власть в Хиве перешла к инаху, к тому самому, хозяин, о котором мы говорили!

Тот в это время отпирал замок на двери рыбожарки, обернулся, насупив брови, глянул на Аманлыка, - что это он бежит, как мальчишка, а осел где, а дрова? Но, увидев, что работник растерялся, ухмыльнулся.

- Добрую весть ты принес, каракалпак, однако все равно я буду жарить рыбу, а ты - очаг топить! Дрова твои где?

Аманлык стоял, запыхавшись, мокрый, точно из проруби вылез, и, утирая потное лицо, не знал, куда теперь идти: на свое место, к очагу, или назад, к лесу.

А хозяин тем временем одумался, понял, что хватил лишку, обидел безответного каракалпака, а ведь ихнее время теперь пришло! И он, открыв двери, обернулся:

- Что инах ваш к власти пришел - наше счастье, каракалпак. Молодец ты, настоящий джигит! Пусть сегодня на твое место к очагу жена встанет, а ты поди в Хиву, прогуляйся. Может, новости какие от своих услышишь, нам расскажешь. Иди повеселись!

 

*     *     *

 

Матьякуб-шарбакши, как обычно, оказался у ворот своего постоялого двора.

- Проходи, Аманлык, проходи! Далеко, что ли, живешь, показываешься редко, как сизоворонок! Оба тут же обменялись новостями, все равно - Мухаммед Амин-инах у власти.

- Сейчас в Хиве только и шумят о каракалпаках, - добавил Матьякуб.- Ваш Есенгельды-бий получил от нового хана высокое звание мехрема.- И с гордостью рассказал, что именно в его дворе закатил по этому поводу каракалпакский бий пир, а на пире том пол-Хивы побывало. И, рассказывая, как все происходило, шар-бакши все время приговаривал:-А Есенгельды-мех-рем, оказывается, щедрый! Хан имел беседу и с твоим земляком, юношей Айдосом, - из всех молодых каракалпакских мулл его одного отличил. Айдосом вся Хива восхищается!..

Эта весть привела Аманлыка в восторг.

- Скажите, Матьякуб-ага, а повидаться с Айдосом можно?

- Кстати сказать, он сам спрашивал меня, не приезжал ли в Хиву кто-нибудь из каракалпаков? И вот что ты будешь делать, забыл о тебе сказать! Если еще раз придет - обязательно скажу. Ты где живешь? Когда еще приедешь меня проведать?- Взглянув на солнце, сказал, что сейчас как раз молодые муллы с обеда в медресе пойдут, и указал, на какой улице можно их встретить.

Выйдя из затененного высокими домами переулка на светлую улицу, Аманлык увидел высокого, богато одетого юношу в легком халате, ичигах с кожаными калошами, в красивой, искусно намотанной чалме, напоминающей белую луковицу со снятой кожурой. У юноши было чистое приятное лицо с нежным румянцем, пристально глядящими глазами и крупным, упрямым ртом. За пазухой у него засунуты книги. Он шел солнечной стороной, слегка склонив голову набок. Аманлыку показалось, что он видел этого юношу где-то, но никак не мог вспомнить, где и когда. Не решаясь крикнуть: «Эй, братец, погоди!» - Аманлык издали шел за ним, размышляя о том, чей это сын: какого-нибудь мехрема, визиря, а может быть, и самого хана? Но походка его и то, как скромно он держался, напоминала каракалпакских мальчиков из хороших семей.

Юноша шел потупившись, словно обдумывая что-то важное, наверное, суры Корана!- почтительно подумал Аманлык. Улица, прохожие, высокие купола и минареты его, видимо, не интересовали. А что, если его остановить? Спросить: «Не знаете ли вы Айдоса?» А если он сам и есть Айдос? И Аманлык не ошибся. За его спиной послышались веселые голоса, его обогнала гурьба нарядных мальчиков, спешивших вслед за высоким юношей.

- О чем задумался, Айдос?- крикнул один, его догоняя.

- Айдос!- воскликнул Аманлык с такой радостью, будто после долгой разлуки встретил родного сына.

Мальчики остановились и вежливо поздоровались. Слезы поступили к глазам Аманлыка, и он немо глядел на Айдоса, не в силах вымолвить слово.

- Вы, Кабул, идите вперед, не задерживайтесь, а то как бы учитель не обиделся!- сказал Айдос и обернулся к Аманлыку.

Они познакомились.

- Слышал о вас. Вы давно из Бухары?- спросил юноша.

И Аманлык коротко рассказал, как ездил в Бухару, как узнал, что Алмагуль в Хиве, а, приехав сюда, услыхал, что она умерла. Рассказал, и чем сейчас занимается.

Чистый лоб Айдоса слегка нахмурился, - мальчик жалел Аманлыка.

- Да, - по-взрослому веско молвил он.- От судьбы не уйдешь. Жаль, что человек родится, живет, стремится все увидеть, узнать, и вдруг - смерть...

- Я вас не задерживаю, милый?- забеспокоился Аманлык.

- Нет, нет, они там скажут. Сегодня занятий нет. Ребята пошли к мулле на его участке землю рыхлить под посев.

- Скажите еще только одно: каков новый хан, справедливый ли?

- Хан очень хороший. Есенгельды-бию нашему он звание мехрема пожаловал. В честь этого пир был на всю Хиву!

- Слыхал я, милый, слыхал. Пусть это будет добрым началом милостивой заботы хана о каракалпаках.

- А вот ваше ремесло мне кажется неважным, - по-детски живо выпалил Айдос.- Жарить рыбу женское занятие, не дело для мужчины. Ну, если бы вы хоть на маслобойке работали, было бы еще ничего... - И столь же внезапно застеснялся: не обидел ли взрослого человека.- Кстати, сегодня к Матьякубу-шарбак-ши должен прийти один наш каракалпак Бектемир-ага. Он у мастера-плотника в учениках. А товарищ его Бекмурат-ага был учеником у мастера по юртам, так вот он на войне с йомудами погиб.- И, не замечая, как поразило Аманлыка это известие, продолжал:- Вот вам бы на его место поступить, как было бы хорошо! Идемте вместе к Матьякубу-шарбакши, с Бектемиром повстречаетесь, он вам, где мастер по юртам живет, покажет.

- Не опаздывайте из-за меня, милый. Я Бектемира знаю. А вы торопитесь к учителю, еще обидится на вас.

Ничего мне не будет.- Айдос уже знал себе цену.

Как только вошли они на постоялый двор, появился откуда-то и Бектемир. Издали завидев Аманлыка, он пошел, открывая в улыбке крупные, как долото, зубы и широко распахнув руки. Два здоровенных джигита, в старых халатах и черных шапках, слились в объятии. Айдос смотрел на них с радостной детской улыбкой, покусывая большой палец.

Стесняясь говорить в присутствии Айдоса о своем житье-бытье, Аманлык поспешил отпустить юношу.

- Будьте здоровы, долгой жизни вам, милый. Идите по своим делам, а с Бектемиром я сам договорюсь.

- Хорошо. Если понадоблюсь, ищите меня в медресе, - сказал мальчик и, приложив руку к груди, поклонился старшим.

- Какой вежливый, скромный мальчик! Маман-бий очень его хвалил, - сказал Бектемир, глядя вслед Айдосу.

- Прекрасный мальчик. Маман-бий все мечтал найти такого вот юношу, воспитать себе на смену. Такой умница, пусть исполнятся все его желания!.. Да ты слушай, Бектемир, я ведь женился.

- О-о-о, вот спасибо тебе, что выполняешь указ Маман-бия. Поздравляю! Что же ты сразу не сказал!

- Да боялся, ты надо мной смеяться будешь! Ты-то сам как? Не сорвалась еще твоя лошадка с привязи? Гляди за ней хорошенько!

Бектемир загадочно ухмыльнулся, оглянувшись по сторонам, - как бы кто посторонний не услышал! Убедившись, что поблизости никого нет, с размаху хлопнул Аманлыка по плечу.

- И не спрашивай! Я-то думал, она дочка мастера - разводка, а на самом деле она его младшая жена!

- Да что ты говоришь?

- Да, да. Оказывается, она меня полюбила и сказалась дочкой плотника, боясь, что, если скажет - жена, я к ней и близко не подойду. Ну, а когда убедилась, что и я ее люблю, тогда мне правду открыла. «Теперь ничего не бойся, говорит. Уходить будешь, меня с собой заберешь», - сказала.- Бектемир сложил руки, будто благословения просил.- Ой, какая же она красавица! Луноликая, ротик колечком, глаза как солнце яркие, волосы как ночь темные, брови вразлет насурьмленные, бедра широкие, талия тонкая - чистый дутар, грудь как кувшин! Ну, что еще? Ничего не забыл?.. А теперь ты, хитрец, привыкший красивых казашек целовать, теперь ты расскажи про свою! Глаза твои - мера, а сердце - весы.

Аманлык было засмеялся, но улыбка ушла с его лица, как уходит солнце под набежавшее облако. Он нахмурился.

- Мерить глазами, взвешивать сердцем - все это, брат Бектемир, прошло. Взял ее, можно сказать, из жалости. Бедняжка она, смирная, кроткая, работящая. Что укажешь - все сделает, безответная, покорная, не укажешь - так сидит. А вид ее, что вид? Кончик носа срезан, косноязычная, что лепечет, сразу-то и не поймешь. Стесняется, что ли, сама не заговаривает. Ну и я ее не заставляю говорить, боюсь - заплачет. Беспокойная она у меня. Я даже не говорю ей «жена», может, обидится, огорчится, зову ее, черноглазую, Каракоз.

- Ну и хорошо сделал, что женился, - серьезно сказал Бектемир.- Все женщины суть женщины. Красота совсем не обязательна. Умеет печку топить, детей рожает - и все.

- Думаю, что она уже беременна, братец.

- Вот это дело! Молодец ты. А я, брат, попусту стараюсь. Все равно мое потомство будет за хозяином числиться.

- Да уж пока это так и будет, - сказал Аманлык и, разгладив усы, рассмеялся.

Бектемир сказал, что год еще потерпит, а там станет мастером - и домой. Узнав о гибели Бекмурата, Бектемир огорчился до слез, все вспоминал, каким тот был тихим, уступчивым парнем - травинку у овцы изо рта не отнимет.

Когда мы ходили в лес деревья валить, виделся я с ним, бедным. Он все говорил: «Выучусь, тебе первому юрту построю». Не успел обучиться! А его мастер, правда, не умеет учеников в строгости держать, но человек добрый и мастер хороший.

- Вот ты и сведи меня с этим человеком хорошим. Мастер-юрточник жил севернее Хивы, близ Шаббаза, на берегу Амударьи. Чтобы туда ехать, нужно Бек-темиру у своего плотника отпрашиваться. А сейчас послал его хозяин на здешний базар масло для ступиц покупать, и пошли они вместе с Бектемиром к лавочнику, на рынок. И вдруг, издали увидев какого-то человека, Бектемир закричал:

- Ну, брат, счастлив твой бог! Вон и сам юрточник сюда жалует. Во-он тот, гляди!..

- Эх, кабы он меня принял!

- Примет. Он Бекмурата любил. Вообще сам человек добрый, с охотой учит каракалпакских ребят.

Джигиты встретились с мастером, поздоровались, стали рассказывать все по порядку, кто Аманлык, да где работает, да почему хочет к нему в ученики проситься. Но он сразу все понял.

- Знаю я твою рыбожарку и хозяина твоего знаю... Правильно задумал юрты строить учиться. И тебе будет хорошо, и народу твоему польза. Нет большего счастья, чем строить дома человеку, душу его веселить. Строить дома - дело добрых людей, рушить дома - дело грязных свиней. Приходи - приму.

- Спасибо, мастер, приду непременно, - сказал Аманлык, прощаясь. Юрточник сразу ему полюбился.

А вот сладкоречивый хозяин рыбожарки на деле оказался совсем не таким, каким его считал Аманлык. Судя по тому, как ласково он обращался с работником, голоса на него не повысит, дня не пройдет, чтобы о житье-бытье не спросил, даже, что во сне видел, интересовался, Аманлык думал, что хозяин благословит его на благое дело, заплатит за труд, оденет и отпустит с добром.

Но стоило заикнуться об уходе, как хозяин показал, что он за человек. Визгливым бабьим голосом начал он перечислять все те беды и убытки, которые, оказывается, причинил ему Аманлык. Скуля, как голодная сука, он напоминал Аманлыку, как «пожалел» его, бедного скитальца, голого, босого, с оторванным ухом, и из милости взял на работу. Потом он столь же долго и подробно, нанизывая одно свое благодеяние за другим, расписывал все убытки, какие понес, кормя и одевая неблагодарного своего работника и его прожорливого осла...

Аманлык стоял, закрыв уши, понимая, что не только о плате за труд говорить не приходится, но опасаясь, чтобы и последнее его имущество - осла - хозяин не отобрал. И как в воду глядел! Стоило Аманлыку с Ка-ракоз взяться за свои тощие узелки, как хозяин, брызгая слюной, схватился за недоуздок осла.

- А осла себе оставляю, себе, за то, что ты ел-пил у меня!

Аманлык, разъяренный, дрожа всем телом, выхватил из ножен свой меч и взмахнул им над головой, но Кара-коз грохнулась ему в ноги и, словно железными путами, охватила колени, плача и еле слышным голосом что-то лепеча. Остывая, Аманлык сунул меч в ножны, свернув в круг веревку, заменяющую повод ослу, с размаху бросил ее на шею хозяина:

- На, подавись!- И ласково поднял Каракоз:- Не плачь, пойдем отсюда!

Осел всхрапнул и закричал вслед уходящим «и-а! и-а!», будто оплакивал своего хозяина.

 

18

 

Никому еще не довелось видеть Маман-бия без дела лежащим на боку. Соглядатай со стороны, посмотрев на него сегодня, легко мог бы пустить слух, что вот, мол, бий спился, с утра самого валяется дома пьяный. Раздав накануне весь скот, подаренный казахами бедствующим семьям нукеров, погибших на войне, сегодня бий лежал в своей юрте, изредка прихлебывая холодный чай из глиняной пиалушки и мучительно думая о том, что же это опять приключилось с народом.

Давно ли шли к нему радостные вести: «такая-то родила», «у такого-то сын родился»- и словно звездное небо открывалось над ним в сумраке ночи, и силы в нем прибавлялось, светлое будущее виделось впереди. Сбор нукеров, война и печальный ее конец - большинство нукеров не вернулись живыми - были как гром среди ясного дня. Беда усугублялась обидой: у тех каракалпаков, которые уцелели в битвах, Хива отобрала оружие, отпустила домой и калек и здоровых с пустыми руками. Болела душа у Мамана, скорбь не давала поднять голову.

Глядя на мужа, страдала и Багдагуль. Бесшумно бродя вокруг, она выбирала удобную минутку, чтобы, напомнив Маману о добрых его делах, хоть немножко отвлечь от мрачных мыслей о жестоких потерях. Господин мой, можно ли спросить у вас...

- Спрашивай, милая, - ответил он, не двигаясь.

- Каким был бы свет наш, если бы человек человеку не помогал?

- Земля кишела бы клыкастыми тварями, день и ночь грызущимися между собой.- Бий поднял глаза, жена никогда не задавала ему подобных вопросов.

Между тем очаг угасал, Багдагуль вышла во двор за топливом и быстро вбежала обратно:

- За домом, за дровами, скорчившись, какие-то три парня прячутся!

- Почему же ты их сюда не позвала?

- Не хотела, чтобы увидели вас расстроенным, господин мой.

- Позови, милая. Эй, ребята, идите сюда!-- крикнул бий громко.

Он сел, расправив усы, скрестив ноги по-турецки. Лицо его порозовело от огня.

- Оу, Аманлык!- воскликнул он, увидев первого из входящих ребят.- Входи, Жаксылык, сынок!- поправил он сам себя, поднимаясь и безошибочно узнавая сына своего друга.

Сейчас юноша был таким, каким был его отец в те незабвенные годы, когда свободные как птицы сироты, Аманлык и Алмагуль, бродили по аулам, прося подаяния.

- Ох, Жаксылык, сынок, - молвил Маман, гладя густые черные волосы паренька и целуя его в лоб, - будто я с Аманлыком, отцом твоим, повидался, ну вылитый ты отец! А эти ребятки чьи?- спросил он, гладя по обросшим головкам двух мальчиков помладше Жаксылыка, похожих между собой, с чуть раскосыми глазами, одетых в косоворотки и армяки, как дети татарских или русских баев.

- Братишки мои, - коротко ответил Жаксылык. Тут, видно, была какая-то тайна, и бий больше вопросов не задавал.

- Молодцы, джигиты, что пришли навестить де-душку-бия, - сказал он, чтобы подбодрить дичившихся ребят.- Очень хорошо, светик мой Жаксылык. Отец твой уехал в Бухару, тетушку твою Алмагуль искать. Ждем его, скоро приедет.

Открытое лицо Жаксылыка словно бы потускнело. Он молчал.

После того как ребята поели и попили горячего чаю, оба младших повалились, разомлев, на кошму и дружно засопели.

- К трудной жизни не привыкли, - сказал Жаксылык.

- Похоже на то!- поддержала Багдагуль. Байскими детьми были, - молвил Жаксылык,

готовясь к длинному рассказу.

- Говори, сынок, говори, - подбодрил его Маман и придвинулся к мальчику, готовый слушать.

- Меня ведь Тилеунияз-бай тогда купил, - начал Жаксылык.- Хитрый был человек, оказывается. После большой перекочевки сюда он и говорит: «Будто богом проклятый наш народ. Только на новом месте обживается как подобает, сытости достигнет, враг тут как тут, опять нас разоряет, опять на новое место беги! Вот я и хочу один жить, без народа, - целее будем». И повел нас берегом моря на север. Прикочевали мы в какой-то дремучий темный лес, развьючиваться стали. Дом построили, стали жить одни, годов не считали. Скот байский умножаться стал. Сам бай съездит иной раз куда-то на верблюде, пшеницы привезет. Говорил, из страны русских, а то так от башкир либо от татар. И рубашки эти тоже из тех краев. И ту, что на мне, он из последней своей поездки привез.- Жаксылык показал надетую на нем рубашку с татарским воротником.- Вот раз пасу я спокойно телят в лесу, вдруг выскакивают из чащи двое каких-то верховых и давай моих телят угонять, шумят, лошадьми теснят, на меня и внимания никакого не обратили. Кинулся я к дому, бая звать, а дом - весь в огне. Эти двое сидят перед крыльцом, плачут, родителей зовут. А те лежат на земле неподвижно. Отец уже мертвый, а мать чуть жива. Увидала она меня и шепчет: «Светик мой, прости, если когда обидное тебе слово сказала, не бросай сыночков моих, пусть братьями тебе будут. Ушли мы от своих и пропали. Говорят же, одинокого всяк съест. Съели нас волки!.. Наживали добро от родины вдалеке - все врагу досталось... Теперь с братиками вместе идите все к югу, к югу, к народу нашему, к Маман-бию идите...» - и померла. Ждал я до утра пастухов, которые на лугу коров пасли, думал - придут, а их тоже, видно, враги угнали вместе со скотом. Не пришли они. Наутро закопал я хозяев мертвых как сумел. Поделили зерно, какое уцелело, на троих и пошли. На авось пошли, по солнышку. Вышли к синему морю без конца без края. Потом узнали: называется Арал. Кругом, сколько глаз видит, - ни аула, ни человека, ни души! Берегом шли долго. Увидели: плывет лодка, а над ней, узнали мы потом, парус называется, ветром надутый. Люди в той лодке, русские, оказывается, заметили нас, давай руками махать. Пристали они к берегу, вышли из лодки, рыбу выгрузили, снасти, воду вычерпали. Один из них малость по-каракалпакски знает, спросил: что здесь делаем, куда идем? Я сказал им все как есть. Он с товарищами своими поговорил. Один здоровый такой, с бородой, подошел, по головам нас погладил, а тот, кто по-каракалпакски знал, «садитесь, говорит, в лодку». Сели. Сел с нами и тот, бородатый, и мы поплыли. Остальные трое на берегу остались, руками нам махали. Устали мы, в лодке заснули и не знали даже, долго ли плыли и куда приплыли. Даже и сколько дней прошло, не знаем. Вышли на какой-то берег. Они высадили нас, каждому по две рыбы дали из тех, что дорогой поймали, и сказали нам: «Теперь идите по суше, от берега все прямо и прямо, - здесь каракалпакские аулы недалеко». Попрощались с нами, и мы ушли. Кабы не мальчики эти, которые сроду пешими не ходили, я бы давно здесь был. Ну, а так мы до аулов позавчера к вечеру добрались, а к вам вот - сегодня утром...

- А ты смог бы найти место, где вы на берег сошли?- спросил Маман.

- Найду.

Хотя и видел бий по лицу, что парень измучился в дороге, но не вытерпел, - уж очень хотелось узнать, кто эти русские люди, что ребят спасли.

- А что, сынок, если мы с тобой съездим поищем тех русских, пока они к себе не воротились?

Жаксылык не мешкая вскочил:

- Едемте.

Багдагуль спешно замесила тесто, напекла им лепешек на дорогу, и, когда солнце перевалило за полдень, Маман-бий и Жаксылык сели вдвоем на белого коня и поехали в сторону моря.

 

*     *     *

 

На просторе однообразных, уходящих в далекую даль морских берегов трудно оказалось Жаксылыку точно указать место высадки: мол, вот здесь! Да и море сегодня было совсем другое. С грохотом катились высокие валы, украшенные белой пеной, словно горы с могучими хребтами, перевалами, с увенчанными снегом вершинами. С шумом бились волны о берег, кипели и бурлили, выбрасывая на песок все, что не могло устоять на их пути.

Маман-бий не торопил джигита. Конь у них притомился, и, проезжая берегом бескрайнего синего моря, они садились в седло по очереди. Глаза путников устремлены в беспредельную даль, и, если на вершине огромной, как гора, волны зачернеется что-то - огромный куст принесенного бешеной Аму турангиля, - они останавливаются, с тревогой всматриваются: не человек ли?

- Не дай бог, человек утонет!- бормочет Маман-бий, тихонько следуя на коне за Жаксылыком.

Тщетно ездили они по берегу, не нашли никого. Пришлось возвращаться. Но они не теряли надежды и через неделю снарядились к морю опять. На этот раз ехали вдоль одного из рукавов Амударьи.

На мутной поверхности бешено рвущейся к морю реки, крутясь в кипящих водоворотах, плыли трупы животных, вырванные с корнем изломанные деревья, всякий мусор и хлам, выброшенный из человеческого жилища. Маман-бий новыми глазами вглядывался в пучину, будто видел все это в первый раз.

- Всю падаль, всю грязь жизни, мертвечину несешь ты на себе, бешеная Аму!- горестно прошептал бий.- Сходны наши с тобой судьбы! Но ты очищаешься от грязи, выносишь ее в море. А мы? Мы все вмещаем в себя. Мы не только река, мы - и море! Да, мы -и море!

Жаксылык не понял, о чем толкует Маман-бий. Бий-ата, вы устали, садитесь теперь вы на коня.

Бий молча сел в седло.

На обратном пути, объезжая аул Есенгельды, они увидели бесчисленные следы конских копыт на дороге. Камыши по обеим сторонам дороги были поломаны и истоптаны. Видно, многочисленные всадники рыскали здесь рядами взад и вперед. Удивленный, Маман остановил коня.

- Видишь, сынок, что это?

- Ой, бий-ата, видно, копыта у них каменные, - не только поломали камыши, в прах растолкли.

У коня, сынок, две походки. Одна далекое приближает, человеку на благо; другая все живое в пыль превращает, это беда. Не дай бог, коли наш конь второй походкой пойдет!

И опять ничего не понял Жаксылык. Поехали, сынок!- сказал бий.

И Жаксылык сел на лошадь у него за спиной.

Когда они проезжали берегом Кок-Узяка и уже приближались к пшеничным полям аула Сабира Франта, выехал им навстречу Дауим.

Урус-бий, Есенгельды-мехрем повелел, чтобы завтра утром явились вы к нему на ноншуту!- нагло ухмыляясь, сказал он.

Маман-бий не удивился, что даже стремянной Есенгельды-бия позволяет себе называть его в насмешку урус-бием. Его удивило другое.

- Советник хана? Мехрем?!

- Да, не Есенгельды-бий, а Есенгельды-мехрем! Мехрем, и чин и звание у него выше вашего!- злорадно молвил Дауим и поднял коня в галоп.

Что такое ноншута, бий-ата?- спросил Жаксылык немного спустя.

- По-хивински это значит - завтрак.

- А что бы ему по-каракалпакски сказать: завтрак, халкас?

Тогда не был бы он мехремом!- ответил Маман как бы очнувшись, мысли его заняты были появлением «каменных копыт».

«Новое бедствие!- думал он в тревоге.- Беспощадный бог, снова глянул ты на нас незрячим своим оком! Неужели и этот малый клочок земли, камышом заросший и гнусом, кровь пьющим, населенный, кажется тебе слишком хорошим для народа моего, с головы своей черную шапку скорби не снимающего, для души его, полной горести бесконечной... Создаешь людей на этом свете еще в утробе материнской друг другу врагами... А что, если, разгадав твое коварство, все они восстанут против тебя? Мир тогда перевернется вверх дном -и вот тут-то все и встанет на свое место!»

Глухой гул голосов доносился теперь из аула Сабира Франта. Шумная гурьба людей, окружив какого-то всадника, вышла оттуда. Еще слов нельзя было разобрать, но видно было, что они спорили, в чем-то его убеждали, грозя кому-то кулаками. Маман-бий, пристально вглядевшись, узнал всадника, старика с сутулой спиной. Это был Есим-бий. Маман подъехал к толпе, поздоровался. Рыбак, который год назад, перейдя на сторону Есенгельды, расколол толпу, пришедшую протестовать против набора нукеров, теперь, вместо ответа на приветствие, снял свою черную шапку и пошел навстречу Маману:

- Прощения просим, Маман-бий. Искали мы вас, нигде не нашли. Оказывается, прибыли из Хивы вооруженные люди от хана. Говорят, за то, что сделали Есенгельды-бия мехремом, налог пришли с нас собирать. Так ведь грабят они народ, обижают. Вчера, к примеру, устроили в ауле игру на конях, а мы им вместо кокпара. Кто из дома выглянет, того плетью! Это за что же нам такое издевательство?

Кровь бросилась Маману в лицо, в сердце точно нож всадили. Не понимая толком, что тут такое случилось, он вопросительно глянул на Есим-бия.

- Еду я из дома Есенгельды-мехрема, мудрый бий, - сказал старик.- Наших людей обложили налогом в двести золотых монет. А всего только наши, здешние каракалпаки, должны дать хану две тысячи золотых. Это не считая жанадарьинских, с тех особо берут. Вот и приехали сорок всадников налоги взимать.

- Это и есть благодарность Мухаммед Амин-инаха населению, помогавшему ему на ханство сесть!

- Хан будто сказал, что это на укрепление его престола.

Так вот нукеры его трон и укрепляли!- сказал Маман в горьком раздумье.- Да-а-а, из всех наших нукеров, что трон его на войне защищали, никого в ханской охране не оставили да и домой отпустили безоружными. Теперь, видно, так и будет в наших местах: хлеб наш, а скатерть ханская. Не дай бог нам, каракалпакам, от овода жужжащего убежав, к пиявке, потихоньку кровь людскую сосущей, прибиться.- Он почувствовал, что его слова разочаровали людей, не того они от него ждали.- Ну, хорошо, расходитесь теперь по своим делам, а я с мехремом поговорю, что и как - разузнаю.

- Мы и деда нашего, Есим-бия, о том просили, - вступил в разговор Сабир Франт.- Пускай бы обирали, да не до нитки, а то, глядишь, и той справить по случаю рождения сына не на что будет.

Глянул Маман на сгорбившегося в седле Есим-бия и подумал, что сегодня ему до своего аула не добраться, и зазвал к себе в дом ночевать. По дороге они и мыслями своими поделились.

- Не знаю, не знаю, - сказал старый бий, задыхаясь от гнева.- Превратились мы в забаву для скучающих бездельников, как козел на козлодранье. Из рук джунгарского хана попали к хану Малого жуза, а от него русскому послу под колено, а когда уж ни шерсти, ни мяса на нас не осталось, до костей ободрали, хан хивинский нас подмял. Куда ни подадимся, все оказываемся чесоточным козлом, что перед смертью о посох пастуха трется.

Слов не находя от негодования, Маман-бий молчал, стиснув зубы... И виделись ему, словно в тумане, скачущие кони, плачущие дети, женщины, старики, с криком спасающиеся из-под «каменных копыт», - и горючие мужские слезы обожгли глаза бия.

- Жаксылык, беги-ка ты к тем вон домам!- сказал он, ссаживая мальчика с коня возле аула Бегдуллы Чернобородого.- Найди там человека по имени Нура-булла, который хромым с войны воротился, и вечером приходи с ним ко мне домой. Видите теперь, Есим-бий, почему хан наших нукеров безоружными по домам распустил? Но что бы там дальше ни случилось, а нам надо слова своего держаться. Гореть, так под державой русского царя!

- Да кто же против мудрого твоего слова, большой бий? Все согласны. Да ведь чем одно и то же говорить, лучше приступать к делу!

И Маман понял, что все его призывы к России присоединяться ныне былое значение теряют, а сам он превращается в пустого болтуна.

- Да, похоже, пора действовать, - молвил он.- Позовем еще и Бегдуллу Чернобородого, пошлем человека за Убайдулла-бием. Пусть Нурабулла за Мырзабек-бием сходит. Посмотрим, нельзя ли тем, кто несет нам смерть и беду, тем же самым ответить?!

Есим-бий ничего не сказал, но Маман-бий приметил, что смотрит старик с одобрением.

 

19

 

- Есть много способов показать малое - большим, слабого - сильным, труса - храбрецом, - спесиво разглагольствовал Есенгельды-мехрем среди своих приближенных, прибывших к званому завтраку и с нетерпением ожидавших, когда пышные речения уступят место обильному угощению.- Все дело в том, что надо уметь складно говорить, - продолжал Есенгельды, - Когда сиятельный Мухаммед Амин-инах пожаловал мне звание мехрема и спросил, каков народ мой, не хотел я, конечно, показать ему, что народ наш малочисленный и бедный. Я каждые две-три лачуги, полдюжиной голодранцев населенные, приютившиеся в камышах, богатыми аулами назвал, различным многолюдным родам и племенам принадлежащими. Начал речь со своего аула и рода, подроды племенами нарек да и новые роды-племена придумал. Аулы, близ казахов притулившиеся, родом казаяклы назвал, семью Нурабуллы-хромого - баймаклы (много хромых), в ауле Сабира Франта четверо рыжих есть, - стали они у меня родом бессары (пятеро рыжих). Все какие есть старые роды-племена, наши ли, казахские ли, все у меня в ход пошли: ктай, кипчас, кенегес, мангыт, аипа, мажек, аралбай, бексыйик, карамойын, ябы, добал, оймауыт, тамга-лы, шуит, колдаулы, муйтен, балгалы, ырраклы... никто у меня в стороне не остался. А что я забыл, то Дауим мне напомнил. И вышло, что народу у нас множество, тьма, а множество - сила!

- Мудро сделали, мехрем!.. Числом народ наш возвеличили!.. Всему миру показали, что значит кунград!.. А ябы что?

- Ябы - род небольшой, незначительный, - пренебрежительно молвил мехрем.- Кстати, напомнили. Звал я и Мамана ихнего - уруса - на завтрак, да человек-то он нерасторопный, телом велик, а умом не вышел, глядишь, и к обеду не доберется. Но уж чем его бог не обидел - завистью, зависти у него невпроворот. Такой человек нехороший - никому добра не пожелает, да и ему... В Хиве только имя его помяни, всяк голодным волком ощетинится! Вот и напустить бы этого волка на него. А? Как вы скажете? Стоит нукерам хивинским, что сейчас лошадей купать пошли, глазом мигнуть, они Мамана этого разом язык прикусить заставят!.. Да нет, уж очень я добрый, истинно каракалпакекая кровь во мне. Каждого жалею. Только он, глупец, ценить этого не умеет. Вот в свое время мудрецом его считали. А вся-то его мудрость в том и была, что он слова Мурата.- шейха нашего, да будет земля ему пухом, как попугай повторял. Вспомните-ка, сколь жестоко он бедный народ наш мучил пустых слов ради: «великая Русь» да «бумага великой надежды»! И теперь вот опять Маман этот, урус, хочет народ взбаламутить да разорить! Поехал к казахам - врагам нашим, честь каракалпакскую продав, несколько голов скота пригнал, голодранцам своим роздал: «Это, мол, от братьев ваших, казахов, подарок!» А того, пустая голова, не понимает, что ныне правым глазом смотрит на нас бог и нам не подаяния у них просить должно, а набег совершить да силой все отобрать! Я ведь тоже не собак гоняю, а о народе денно и нощно пекусь. Не то что Маман! Вот в Хиву поехал, именем народа нашего под милостивую руку хана Мухаммед Амина земли каракалпакские отдал!

На беду тут-то и подъехал к дому мехрема званный им гость, Маман-бий, и всю пышную речь хозяина, не слезая с коня, от первого до последнего слова услышал. Рукояткой плетки своей приподнял он войлок над тыльной стороной юрты и громовым голосом молвил:

- А кто тебе право дал от имени народа говорить? Присутствующие тревожно завертели головами: голос-то этот все хорошо знали, но вот откуда он идет? Сам мехрем, испуганно метнувшийся к двери, почувствовал, что Маман пристально смотрит ему в затылок, обернулся и увидел: вот он, приподнял войлок, сидит на коне и вправду смотрит!

Растерянный, схватил мехрем свой висевший на стенке жалованный ханом, серебром богато изукрашенный, пояс с драгоценным дамасским кинжалом и, опоясываясь им, - как бы Маман его своей плеткой не подцепил, - сердито забормотал:

Трус! Подкрадываешься, как вор! Теперь уж за юртой подслушивать стал?

Маман еще шире распахнул войлок.

- Надо над такой вороной, как ты, громко каркающей, в поднебесье летать, и то голос услышишь? Ну-ка повтори, кому, говоришь, ты продал народ?

- Не извращай слова мои, лиса! Не продал я, а даром, добровольно отдал под власть благородной Хивы. Это ты народом торгуешь! Неверным продаешь, у кого и вера иная, и язык чужой!- выкрикивал Есенгельды-мехрем, устремляясь к двери. За ним, теснясь, поспешали его приближенные.

Есенгельды сначала было рванулся на противника, как борзая, завидевшая зайца, но когда оказался перед неподвижно возвышающимся на своем белом коне Маманом, хмурое лицо которого не сулило ничего доброго, внезапно остановился, ухватившись за аркан, опоясывающий юрту.

- Не подпускай коня к юрте, слезай!- взвизгнул мехрем.

- Эх ты, воробей, ястребом стать стремящийся! - процедил Маман сквозь стиснутые зубы.- Воробьем ты был, воробьем и останешься!

Гневные эти слова вонзились в самую душу Есенгельды, и он молчал, растерянный.

Со стороны Кок-Узяка зачернелись фигуры всадников. Это были нукеры, присланные Мухаммед Амин-инахом вместе с Есенгельды-мехремом наводить хивинские порядки в каракалпакских аулах. Это «каменные копыта» их коней истоптали камыши вокруг озер. Уже неделю веселились хивинцы в ауле мехрема, выезжая время от времени и в соседние села поразвлечься и попугать людей, без разбору хлеща плетьми каждого встречного-поперечного.

Сейчас они гнали своих коней с водопоя - дело, которое не доверяли местным джигитам.

- Ну ты, пыль из воды в глаза пускающий! Ты, что ли, привел вот тех молодцов, баб и детишек не боящихся, шум и гвалт поднимающих, «каменными копытами» все окрест истоптавших?! Только вам, злодеям, и осталось леса и озера наши поджечь, последний приют несчастного народа нашего, - с горечью молвил Маман-бий.

- А у тебя душа твоя завидущая уже горит из-за того, что нет у тебя такой опоры, как эти мои нукеры. Пускай горит, пускай!- злорадно крикнул Есенгельды.

Моя-то душа - ладно, ты душу народа в огонь не кидай!

- Ну, конец пустословию! Эй, старейшины, помогите-ка нукерам спешиться!-приказал Есенгельды, и старые люди, тряся седыми бородами, кинулись хватать под уздцы хивинских коней.

Длинный, как кишка, есаул-баши, тот самый, кто возглавлял сбор нукеров, лихо щелкая саблей по блестящим голенищам своих сапог, вплотную придвинулся к мехрему.

- Этот старый бугай все еще бродит, злыми своими глазами косится, - сказал он, небрежно ткнув саблей в сторону Мамана.- Хотите, я его так обуздаю, что в арбу будете его запрягать? Прежде надо наголо выбрить вон тот поганый бурьян вокруг озера. Озеру нужен простор, а вам, мехрем, - свобода действий!

Хотя у Мамана горела душа, но он терпеливо ожидал, как поведет себя Есенгельды.

Маман, вы ведь у нас мастер речи произносить, - сказал Есенгельды, призадумавшись.- Помогите нам уговорить друга нашего есаул-баши вложить саблю в ножны.

Хмурый Маман-бий молчал.

- Видно, ты, урус, не понял, в чем смысл наших слов?- Есенгельды снова напыжился, он издевался.- Вызвал я тебя с тем, чтобы не было раздоров в народе. Ты любишь короткие речи. Так вот я тебе коротко все объясню: Мухаммед Амин-инах потерпел на войне большой убыток. Мы обязаны помочь ему убыток тот возместить. Две тысячи золотых с нас причитается. Надо правду сказать, золота у нас нет. Потому я дал слово внести в ханскую казну иную дань стоимостью в две тысячи золотых.

Тем временем за спиной мехрема, ощетинившись пиками, выстроились пешие нукеры во главе с есаул-баши.

- Ну, а если не взыщешь дань в две тысячи золотых, что будешь делать?- спросил Маман-бий спокойно.

- Пусть невозможно, - все равно взыщем.

- Чего у народа нет, того и ты не сможешь взыскать!- сказал Маман, туго натягивая повод коня.

Мехрем локтем подтолкнул есаул-баши. Тот выхватил саблю: берите его! Как собаки на волка, ринулись нукеры на Мамана. Испуганный конь, всхрапнув, вскинулся на дыбы. Нукер, бежавший впереди, рухнул под его копытами, второму Маман рассек лоб плетью, третий подвернулся под сабельный удар, и голова его покатилась в пыли. Но нукеры, шумя, как осиный рой, наседали. Завертелась кровавая метель.

Силы были не равны, но могучий белый конь, прорвавшись сквозь толпу нукеров, вынес Маман-бия из схватки невредимым. Измученный конь из последних сил уходил к югу. Есаул-баши тщетно палил ему вслед, Маман-бий нырнул в гущу камышей и исчез.

Раъяренный есаул-баши плетью сгонял в кучу своих нукеров:

- Несите огонь, палите камыши вокруг этой поганой лужи! Дымом выкуривайте бия-уруса!

Путаясь в полах парчового халата, упал в ноги есаул-баши обезумевший от страха мехрем. Все, чего достиг, все, к чему столько лет стремился, - слава, почет, власть, - все рушилось в миг единый.

Милый мой, милостивый, почтенный, прости! - стонал он, целуя землю, обнимая сапоги есаула. - Прости, гость мой уважаемый, драгоценный! Посланец священной Хивы, не губи!- бормотал он, захлебываясь слезами.

- Встань, двуличный мехрем!- заорал есаул.- Натравил на нас бешеного своего волка, а теперь слюни распускаешь!

- Правильно сказали, господин мой! Бешеный волк он, с юности душу мою грызущий! Клянусь вам от великого всего кунграда, священным прахом родоначальника нашего хайылганаата клянусь: волка того со всеми его волчатами прикончу... Только не окутайте землю мою в огонь и дым. Весь род кунградский на ноги поставлю. За пролитую кровь священного нукера хивинского сторицею отплачу...

Так не ной, поднимай свое племя, посмотрим!

- Подниму, высокородный есаул-баши! Дайте срок, подниму!- Есенгельды встал на карачки, потом выпрямился, - опасность, казалось ему, миновала, и он из твари дрожащей снова превращался в мехрема.- До пятницы дайте нам срок, - уже деловито договаривался он, начальственно посматривая на своих преданных прихлебателей.- Видели, люди, что наделал этот бешеный волк? На беду всего нашего народа пролил священную кровь хивинскую на грязную нашу землю, а сам сбежал. Терпению нашему пришел ныне конец! Пока урусу этому нечестивому язык не отрежу, пока в землю его не вобью, не будет вам всем покоя, так и знайте! Коли не хотите, чтобы несчастный народ наш в дыму задохнулся, чтобы дети наши слезами горючими захлебнулись, сами уруса этого ловите и всех людей своих шэ грязному следу его пустите! Поймите, за невинную кровь нукеров священной Хивы проклятье на наши головы и грех великий!

- Головы положим за вас, мехрем!

Голоса приближенных пролили бальзам на потрясенную душу прослезившегося мехрема. Есаул-ба-ши, прошедшего через многие войны, смерть одного нукера волновала не больше, чем смерть приблудной собаки, но он не мог упустить случая покуражиться над столь любезным хану выскочкой мехремом. Теперь, заставив вельможу поваляться у себя в ногах, есаул нашел возможным смягчиться.

- Уж так и быть, мехрем, до пятницы потерпим, но помните: даже землю должны вы выскоблить и выжечь, на которую копыто коня крикливого этого уруса ступало!

- Слушаюсь и повинуюсь, почтенный есаул-баши! Сородичи мои, слышали? Пусть каждый, кто живет и дышит, выходит на битву с проклятым урус-бием!

 

*     *     *

 

Прорвав кольцо напиравших на него нукеров, Маман отнюдь не намеревался просто спастись. Уверенный, что они ринутся в погоню и неизбежно заплутаются в незнакомой им непроходимой чащобе, бий надеялся подстеречь их и перебить поодиночке. Но те обманули его ожидания, как собаки, упустившие волка, сгрудились они вокруг своего начальника и стали оправдываться да совещаться.

Бий понял, что обстоятельства принимают дурной оборот. Нещадно хлеща плетью белого своего скакуна, он примчался в аул Бегдуллы Чернобородого, нашел ему с Нурабуллой по коню и спешно отправил за помощью к Убайдулле и Мырзабеку биям:

- Скажите, что пришел день, когда от огня, у которого мы согреться мнили, пожар загорелся. Скажите: пришли из Хивы конные воины камыши наши, многострадальный народ приютившие, огнем палить. Скажите, из-под копыт коней их смертоносные искры летят. Скажите, сердце Маман-бия беду почуяло, кровью плачет, со склоненной головой просит у вас бий помощи и совета.

Вымолвил слова эти и вихрем метнулся к Есим-бию.

Слушали аулы неистовый топот коня Маман-бия, понапрасну никогда шума не поднимавшего, и готовились к неведомой новой беде.

 

20

 

Хивинскому есаул-баши не терпелось. Задолго до назначенного срока и за утренней трапезой, и за вечерней долбил он все одно и то же:

- Слабо вы управляетесь, мехрем, со своими камышами. Дальше так будете сидеть да тени своей бояться, они вам не только руки изранят, а глядишь, и голову отрежут!

Ни дня, ни часу не было, чтобы он к Есенгельды-мехрему не приставал. Тот уж совсем издергался, даже похудел, сердитый стал, - не подходи близко. Голос его день ото дня звучал все громче и сварливей. А дела его оказались не так уж плохи. В пятницу со всех сторон потянулись всадники к его аулу, - целое войско собиралось.

Есаул-баши повеселел. Вместе с Есенгельды, сопровождаемый своими нукерами, поехал он навстречу прибывшим и сразу, будто обращался к людям давно знакомым и хорошо осведомленным, зачем они здесь, приступил к делу:

- Врага нашего, урус-бия, видели мы в последний раз во-он в тех камышах притаившегося, - сказал он, ткнув камчой в сторону Кок-Узяка. А чтобы его поймать, нет иного средства, чем уничтожить все эти заросли дочиста, так, чтобы и мыши спрятаться было негде!- И весело подмигнул маленькому толстенькому нукеру, тут же легко спрыгнувшему с коня.

Коротышка кинулся к камышам, мигом срезал саблей несколько стеблей, связал их в снопок, поджег от пылающей головешки, которую бегом принес ему из крайней юрты другой нукер, и сунул в гущу растительности. Никто и опомниться не успел, как над камышами встало высокое красное пламя.

- Теперь дело за вами, - сказал есаул-баши, стрельнув в Есенгельды круглым птичьим глазом из-под крутого низкого лба: посмотрим, мол, что ты будешь делать?

Словно придавленный непомерной тяжестью, скованный ужасом, Есенгельды безмолвно сполз с коня, взял из рук толстого нукера связку камыша, поджег и, еле передвигая негнущиеся ноги, подошел и сунул огонь в другое место...

Горохом посыпались с коней его прихлебатели и, стремясь угодить первому - шутка сказать!- каракалпакскому мехрему, разбежались, как голодный скот по весеннему лугу, поджигать камыши... Словно на помощь злому делу, поднялся упругий ветер с моря, гоня и раздувая огонь. Скоро пламя слилось с пламенем, дым с дымом. Темно-багровая туча встала между небом и землей и начала расти, расползаться. В смертной муке гибло все живое в камышах. С жалобным криком взмывали над пожарищем птицы с опаленным оперением и снова падали в огонь. С пронзительными воплями птиц и зверей, гибнущих в своих гнездах и норах, слились крики людей, кинувшихся в пламя спасать свой пасшийся в камышах скот. Обожженные животные с дымящейся шерстью, мечущиеся среди огня, не находя выхода, люди, с плачем бегущие за ними, рев, рыдания, стон, треск и гудение все пожирающего огня, - неравная борьба между жизнью и смертью нарастала с каждым мгновением.

Аулы, еще утром отделенные друг от друга дремучей чащей камыша и джангиля, теперь оголились и торчали разбросанными кучками лачужек на юру, как рыба на дне высохшего озера.

- Люди, народ! Пожар тушить выходите! Сброшено врагами теплое ваше одеяло, в стужу и зной вас укрывавшее! Все на борьбу с огнем выходите, люди!- гремел голос Маман-бия над дымящимся пожарищем, над нетронутыми еще огнем лесами и озерами, то замирая вдали, то снова приближаясь.

Против вала огня поднималась волна народная, шла прибоем, как идут в бурю соленые воды Арала. Смыкаясь плечами, шли за белым конем Мамана густые толпы: шли мужчины и женщины, шли старики и подростки, малые дети и древние старухи, шли с кетменями, ведрами, кумганами, шли наперерез огню, который с каждой минутой неумолимо приближался.

Водой забивали люди искры, летящие впереди пожара, и начинающую тлеть траву. Пахари Есим-бия засыпали очаги огня землей, другие, впрягаясь в соху, пропахивали защитные канавы, кто долбил землю кетменем, кто царапал ее, волоча стволы сваленных туран-гилей с обрубленными сучьями. Но опасность с часу на час росла, ветер перебрасывал искры огня на другую сторону Кок-Узяка, и там вспыхивали язычки пламени, занималась трава. А позади огненного вала открылось оголенное выгоревшее пространство. Нукеры, нахлестывая своих коней и вздымая тучи пыли, с криком и гамом скакали взад и вперед, чая наткнуться на опаленный труп Маман-бия. За ними от бугра к бугру бродили согнанные Есенгельды-мехремом толпы людей, время от времени восклицая: «Вон, вон, глядите: урус-бий, вон что-то чернеется, он, наверное!» Но оказывалось, что чернеется обугленный ствол повалившегося турангиля, и бестолковые поиски продолжались.

На оголенном пепелище обе стороны, хивинская и Маманова, наконец сошлись, и грянула настоящая битва. Люди сшибались врукопашную, выдергивали друг друга из рядов противника, схватывались бороться, как силачи на тое, дрались плетьми. Дехкане с кетменями и топорами шли против нукерских копий и сабель. Маман-бий, ведя за собой вчера еще мирные толпы безоружных людей, то и дело врезался в строй нукеров, поощряя свое воинство криком, возвещавшим, что он здесь, жив, - и, выхватив из рядов какого-нибудь нукера, отнимал у него саблю и бросал безоружного на землю, устремляясь к другому. И все же, продлись эта битва еще день, победа досталась бы вооруженным насильникам. Но уже когда силы истомленных неравной борьбой защитников стали иссякать (детишек и стариков сами гнали они по домам), сквозь шум схватки послышался бодрый голос:

- Не уставать вам, Маман-бий, хорманг! Пропустите-ка нас вперед, отдохните!- Мырзабек-бий с двумя сотнями всадников подошел на помощь каракалпакам.

Сражение вспыхнуло с новой силой. Нукеры оказались не столь поворотливыми, как вновь прибывшие степняки на своих быстроходных конях. Если из схватки с дехканами нукеры устроили своего рода игру, гоняясь верхом за безоружными, неискушенными в кровопролитии людьми, то теперь приходилось биться не на жизнь, а на смерть. А тут подошли еще вооруженные дубинками-соилами полсотни конников под водительством Убайдулла-бия. И хотя старика тут же сбили с коня, перевес оказался уже на стороне хозяев.

С утра бывшее в деле воинство мехрема, а особенно хивинские его приспешники вконец измотались и с наступлением сумерек исчезли, канули как камень в воду...

Битва прекратилась до утра. А с первыми лучами солнца прошел слух, что нукеры священной Хивы возвратились в свой город, попросту говоря - бежали.

Слухи подтвердились, война окончилась. Люди возвращались к своим мирным домам.

 

21

 

«Строить юрту - дело добрых людей, разрушать - дело грязных свиней!»

Эту присказку не устает повторять новый хозяин Аманлыка, вообще-то человек на слово скупой. Мастеру не до болтовни, всегда делом занят. Неторопливо строгает он дерево, гнет шесты для купола юрты, строит деревянные решетки - кереге, на которые натягивается войлок... За что бы он ни взялся - все на пользу ученику. Пилит ли, режет ли, постоянно объясняет: что это такое, как и для чего делается. Устанет, приляжет боком на пахучие стружки и скажет Аманлыку:

- А ну, джигит, сделай-ка сам! Посмотрим, что у тебя получится!

И следит за работой ученика. Если Аманлык заготовку испортит, не ругается, не дерется, а, не двигаясь с места, скажет спокойно:

- Ну-ка, постой, во-он ту дощечку возьми да приложи, проверь, правильно ли получилось!

И жена мастера, бездетная болезненная женщина, оказалась доброй и отзывчивой. К Каракоз, увидев, что та беременна, отнеслась как к дочери родной, тяжелой работы ей не давала. По утрам, жалея бедняжку, у которой уж и ноги отекли, сама чай вскипятит и разбудит тихонько:

- Вставай, дочка, утро на дворе.

За доброту хозяев, за чистый, красивый труд привязался Аманлык к этому дому, полюбил искусного мастера и его кроткую спутницу. С усердием предавался он делу, его даже в город не тянуло, на диковины хивинские глядеть. И вести из аула узнавать не спешил. «Будет срок, обучусь, домой придем, сам все увижу». Вспомнится ему Бектемир, захочется пойти его повидать, и раздумает. «Уж больно злые у него шутки. Придет сюда, еще обидит бедную мою Каракоз».

Мастер, приметив усердие и понятливость Аманлыка, все больше и больше дело ему доверял. Теперь уже Аманлык один ездит в лес, выбирает и рубит дерево, для постройки юрты пригодное. Сегодня он долго бродил по лесу, и не потому, что нужного дерева не находил, а хотелось ему отдохнуть, о судьбе своей поразмыслить спокойно...

Вот проходит перед глазами вся его прожитая жизнь, вспоминается сын Жаксылык. Где он теперь? Найти бы его, стал бы он тоже мастером, юрты бы строил. Жаксылык - добро. Добрый служил бы доброму делу, получил бы благодарность от людей... «Женил бы я его, пошли бы у него дети. Нянчил бы внуков, и Кара-коз, моя бедная, успокоилась бы, нашего ребенка добрым человеком воспитала. Не скорбели бы мы о прошлом, радовались будущему, говорят, жить хорошо можно, а умирать всегда плохо. Ну, да хоть выпала бы смерть полегче».

Частые удары «тук-тук-тук» нарушали дремотную тишину леса. Аманлык прислушался. Кто это так часто топором стучит? Похоже на Бектемира, - он ведь всегда торопится, - такой уж у джигита характер... Да откуда ему тут взяться?

Но все же Аманлык пошел на стук. Действительно, какой-то парень рубил иву. В такт каждому удару топора на голове дровосека подскакивала черная шапка. Конечно, Бектемир! Мало кто в этих местах носит черные шапки. Хотел было Аманлык подкрасться к дровосеку потихоньку да напугать, а потом решил, что не пристало ему такое ребячество, и издали окликнул Бектемира.

- Оу, Аманлык-ага!- Бектемир живо обернулся, вытирая пот своей черной шапкой, лицо его расплылось в улыбке. А когда чин чином поздоровались, первым делом спросил:- Жива, что ли, ваша безносая, Аманлык-ага?

«И зачем я о бедняжке своей этому болтуну рассказал?» - с горечью подумал Аманлык, и взгляд его посуровел.

- Смеяться тут не над чем, - сдержанно молвил он.- Принесет мне она будущее мое - ребенка, матерью станет, а мать всегда красивая, хоть курносая, хоть шепелявая, а лучше ее на свете нет.

Бектемир понял, что обидел друга, но смущаться было не в его характере.

- А знаете вы, что у нас в ауле делается, Аманлык-ага?

- Ничего не знаю.

Они рядком, как птицы, уселись на срубленное дерево.

- В ауле у нас все вверх дном перевернулось!- весело объявил Бектемир.

Чем же это мы опять перед богом немилостивым провинились?

- Не волнуйтесь, Аманлык-ага, с легким сердцем слушайте. Лопнуло наконец терпение у народа нашего, восстал. У ханов хивинских есть такая привычка: под-

. ставил ты одно плечо - так тебе на всю спину груз навалят. Мухаммед Амин-инах как сел на трон, так отправил с Есенгельды-мехремом сорок нукеров, дань с нас золотом собирать на укрепление престола. Ну, а степные наши каракалпаки откуда золото возьмут? Маман-бий, говорят, в гневе сел на коня и поднял народ против хивинских сборщиков. К нему на помощь не только Убайдулла-бий, но и Мырзабек-бий со своими джигитами пришли. Аул Есим-бия поднялся, все как один. Битва произошла кровопролитная. Даже бедняга Убайдулла-бий на старости лет пал смертью храбрых. Узбека Кудайбергена, что из Шаббаза пришел, хивинский нукер зарубил. «Ты, говорит, предатель!» Говорят, сейчас между аулами ни лес, ни даже камыш не растет, - осталась голая степь, как в землях Малого жуза. Все огонь слизнул!

- Есенгельды на чьей стороне сражался?

- На хивинской. И многие сородичи его к хивинцам перебежали. А хивинцы, говорят, один аул на другой, как собак, натравливали, а сами со стороны камни кидали.

- Ой, да неужели правда?

- Как я все это услышал, душа во мне загорелась! Не знал, что и делать: то ли тут оставаться - доучиваться, то ли домой бежать. Что хорошо, так это что Маман-бий разъярился да и убил из Хивы прибывшего есаул-баши. Еще десяток нукеров с землей сровняли, а остальные в Хиву убежали, да и Есенгельды, говорят, с ними в город подался.

- Ой, беда какая! Теперь хан озлится, всю свору свою на нас спустит, весь народ наш истребит до последнего человека, на семя никого не оставит!

- А вот и нет! В том-то и дело, что нет! Хан-то, видно, разбирается, что к чему. За есаула своего, говорят, нисколько не обиделся. Тот, оказывается, не одному Мухаммед Амин-инаху прислуживал, а и другим многим ханам до него, как подхвостник, от одного осла к другому переходил. «Так ему и надо, - сказал, говорят, хан, - незачем было мирный народ мутить». Целую неделю держал хан Есенгельды нашего у себя во дворце в почете и уважении и домой отправил с пятью-шестью муллами. «Будете, сказал, темный народ каракалпакский лучами мудрости хивинской озарять» - учить, значит. Убайдулла-бий, слышал я, при жизни еще большой аул сыну своему Орынбаю построил, «Орынбай-кала» даже назвал, «город Орынбай», хотел мулл бухарских позвать, а хан туда от себя без всякого приглашения своих мулл послал: «успокойте, мол, волнение в народе!» Разве это не хорошо?!

- Да уж куда лучше, если и вправду все так и есть!

- А разве Хива и на самом деле не светильник разума, весь край наш озаряющий?- сказал Бектемир.- Мы-то с тобой учимся мастерству разве не у Хивы? Недаром говорят, счастлив народ, у которого мастеров много. И у нас будут свои умельцы, и у нас будет хорошо. Вот Маман-бий во всяком деле мастер, а уж слово его - благословение его устам - любого человека за собой поведет, и вы, знаю я, ради него жизни не пожалеете! А все же скажите спасибо и Есенгельды за то, что мудрых старцев - мулл за собой из Хивы привел. Затеется в народе раздор или тяжба какая, будет кому спорщиков по божьему закону рассудить.

- Скажи-ка лучше, где ты все эти разговоры слышал?- Аманлык усомнился. Уж больно все складно получалось.

- Да в Хиве от разговоров о каракалпаках оглохнуть можно. Вчера я Айдоса видел. Он все это мне и сказал. А ему сам хан говорил.

- Аи, какой вежливый хан!- Аманлык все еще сомневался.- Айдос-то ведь еще мальчик, а хан с ним советуется, а? Пусть тысячу лет живет такой хан, коли он есть на белом свете!

- Пусть ангелы скажут аминь!- добавил Бектемир.

Они долго сидели молча, то мысленно благословляя хана, что послал мулл народ просвещать и уладить все миром, то опасливо раздумывая: а что из этого посольства в конце концов получится? И не виляет ли под этой благостной добротой красный хвост какой-нибудь хитрой лисицы?

Непоседливый Бектемир не утерпел, нарушил затянувшееся молчание:

- Ну, Аманлык-ага, давайте-ка теперь сердечными своими тайнами поделимся... Вы первую свою юрту думаете строить кому?

- Я?.. Маман-бию построю. А ты кому первому арбу сделаешь?

- Я? Вы сначала подумали, потом сказали, и я подумаю. Вы когда домой пойдете?

- А ты?

- Мастер говорит, через год.

- А я, если божья воля будет, больше полгода здесь не останусь.

- А вы почему меня о моей жене не спрашиваете?

- Да у тебя же нету жены!

- Как это нет? Сына она мне родила: мой! Как вылитый в меня!

- Поздравляю, дай ему бог здоровья! Захватишь с собой, как домой пойдешь?

- Да я сдохну, а мальчишку своего плотнику не оставлю. Мастера этого я терпеть не могу! Злющий, себя одного любит. Росточком от горшка два вершка, а трех жен завел, да и как же он их лупит! За косы всех вместе свяжет - и давай палкой охаживать. У меня за мою все кости изболелись. Он ее бьет, а мне мочи нет! Иной раз думаю: брошу это ученье и - домой!

- Ну, это не дело. Теперь уж немного осталось. Потерпи! Давай вставай, работать нужно.

- Ну и вы малость потерпите. Я как раз ответ свой обдумал: в первую очередь, прежде чем большую арбу построю, сделаю ма-а-аленькую тележечку, адак-арбу, своему сыну, а потом - вашему, а уж там - на людей работать начну.

- Дай бог тебе век жить - не стареть!

- Не так, не так, переделывайте свое благословление. Что же это я один, без вас, на улице жить буду? Уж коли жить, так вместе! Не станет мастер юрту мне строить, какая же это будет жизнь!

- Чудной ты парень, Бектемир! А теперь вставай, пора!

Попрощавшись с Бектемиром, Аманлык положил топор на плечо и пошел в глубь леса. А Бектемир лихо размахнулся и всадил топор в недорубленное дерево. С разноголосым криком взметнулись вспугнутые птицы, и долго еще и далеко шла по лесу тревожная их перекличка, нарушая мертвое молчание дремучих чащоб.

 

22

 

Хоть и короткая была эта война, но и она то в дрожь бросала, как лютый мороз, то душила народ зноем. Хоть и вздохнули люди с облегчением, когда хивинцы убрались восвояси, но потери в аулах были немалые. Кто лишился скота, кто - дома, а кто так и мужа, отца-кормильца, сына - надежду на будущее, многие осиротели, остались в слезах безутешных.

Глянет человек на закат: «Солнце село, и слава богу!- скажет.- День да ночь - сутки прочь!» А как ляжет в холодную постель, черные мысли вздремнуть не дают. Пусть забудется горе, так тревожит забота о хлебе насущном, - где его в великом разорении этом взять? - либо опасение за день грядущий: как бы не пришли опять супостаты бить да огнем палить!

Появись в эту пору мудрец, беду народную, мысли тяжелые к сердцу принимающий, да пойди он по аулам с вещим словом своим, надежду возвещающим, - всяк человек, поднявшись с постели, оставив дом свой и добро, пошел бы за мудрецом на любую битву, лишь бы положить конец беспокойным этим ожиданиям новой напасти неминучей, незнаемой.

С часу на час ожидая нового набега из Хивы, Маман-бий собрал джигитов и по всей границе заставы учредил, чтобы и змея тайно рубеж не переползла, и мышь не перебежала. И сам он денно и нощно объезжал посты, с белого своего коня не слезая.

И вот с хивинской стороны появился отряд, какого от веку не видывали каракалпаки.

На серых ишаках ехали почтенные седые старики в белых, как пух лебединый, одеждах. Как тигры прянули наперерез им джигиты из приозерных камышей, и Маман сам предложил им остановиться, собственноручно их обыскал. Но из-за пазухи вместо тайного оружия выпало по две-три книги, и среди них обязательно Коран.

Маман, всей душой преданный науке - знанию, растерялся, стоял немо, не зная, что и делать, а джигиты окружили старцев, зло косясь на гостей.

Напуганные старики съехались вместе, сбились в кучку в ожидании ударов.

Один из мулл, бодрый еще, плотный и румяный старик с живым приветливым лицом, увенчанный огромной чалмой, слегка тронув ногой в бок огромного своего конеподобного ишака, выехал вперед и с важностью изрек:

- Разгадал, оказывается, мысли народа, к недоступным глазу высотам устремленные, многоопытный многомудрый хан хивинский. Не держит он обиды на каракалпаков за убитых своих нукеров, за то, что сборщиков его ханских с пустыми руками прогнали. «Сначала надо темному народу глаза открыть, а тогда и поймем друг друга», - молвил он милостиво и вместо нукеров, нас, почтенных старейших - мулл, послал. А в руках у нас, сами видели, не оружие, а книги. Согласно сердечному желанию Есенгельды-мехрема, повсечасно о бедном народе своем пекущегося, едем мы в ваш край учить детей ваших. Если скажете нам «не нужно», с этого самого места повернем мы ишаков и назад поедем.

На каком языке детей учить будете?- спросил Маман.

- На языке божьем.

- А что это за язык? Язык Корана.

- А каракалпакский язык как же?

К божьему языку отношения не имеет. Тогда почему же бог наш язык создал?

- Зазнался ты, богоотступник!- рассердился старец.- Сейчас же символ веры нашей, калиму священную за мной повторяй: «Лаа, илаха-иллаллахуу...»

Маман ответил:

Так это же по-арабски!

Х-ха! Да не ты ли и есть Маман-бий?- воскликнул старец, отирая лицо белоснежным платком.- Если так, то слезай с коня, прими благословение. Я Авез-ходжа ишан, духовный руководитель общины суфийской. С Мурат-шейхом вашим в Бухаре я учился. Когда отец твой Оразан-батыр в Хиву приезжал, я перед ним свой дастархан раскрыл. Хо-хо! Птенец с железными крыльями, почему требуешь ты дерзновенно, чтобы тебя люди слушали и понимали? А попробуй-ка ты сам народ понять! Что ты все нам за спины заглядываешь? Думаешь, там нукеры на конях притаились. Нет за нами никаких нукеров! Мы - люди кроткие, как голуби, с миром к людям прилетающие. Будем стремиться вызволить священный прах святого хазрета каракалпакского Мурат-шейха с проклятого побережья сырдарьинского, перенесем на священную землю Хорезма, маяком истины возвышающегося.

Ошеломленный, Маман-бий молчал.

- Почему ты на Есенгельды с ненавистью смотришь? Думаешь, он за каракалпаков меньше, чем ты, болеет, - продолжал ишан, ободренный молчанием. А вот и неправда! Знаем мы, что каракалпаки - народ малочисленный, а Есенгельды-мехрем, чтобы перед ханом свое красноречие показать, число родов-племен ваших малость преувеличил. Вот мы, рабы ислама, на ишаках едущие, и помолимся богу за то, чтобы простил он мехрема вашего, перед ханом разок солгавшего.

Не зная, на что решиться, Маман озирал окрестности зоркими своими глазами и убеждался, что за мирными старцами действительно не идет вооруженный враг на конях. Может быть, и вправду «голуби» эти смиренные дурных намерений не имеют? Но уж разговора о родах-племенах бий не стерпел:

- Если Есенгельды действительно поделил единый народ наш на множество мелких родов-племен и сказал, что это и есть множество, - значит, сильный огонь большого очага разбил он на множество мелких слабых огоньков врагам нашим на радость. Большой огонь погасить целого озера не хватит, а на маленький огонек врагам нашим одного плевка достаточно. И коли хан ваш это одобряет, а вы за вранье Есенгельды-мехрема богу молитесь, - значит, радуетесь за наших врагов.

Авез-ходжа-ишан прекрасно понял Маман-бия, и ему стало страшно, но он и виду не показал, засмеялся:

- Говорили люди, что ты ядовитая трава, а ты-то еще, оказывается, птенец желторотый.- И утер губы своим белоснежным платком.

- Ну, хватит! - хмуро молвил Маман.- Проезжайте, но проезжайте с добром. А уж если за вами следом появятся нукеры со злом, не взыщите: с вас первых головы долой полетят, а тела - в море!

- Пусть каждый останется верным своей клятве! - сказал ишан совершенно уважительно.

Люди, которые поначалу смотрели на старцев злыми глазами, теперь принимали их с распростертыми объятиями. Все же муллы сначала держались кучно, а потом разделились и поехали каждый своим путем. Везде готовы им были и кров, и пища, и свежая постель, и почетное место за дастарханом. Хивинские муллы вот уже год разъезжают по разным родовым владениям и аулам, сеют свои семена в раскрытые души истомленных горем людей. Муллы не встречаются друг с другом, но мысли и слова, которые несут они своей пастве, настолько схожи, будто они что ни час советуются между собой, друг друга поддерживают и дополняют. Однажды поверив «мирным голубям» и открыв перед ними границу, Маман-бий считал низостью и малодушием приставлять к ним соглядатаев, и они свободно творили волю пославшего их хана.

 

*     *     *

 

После полуденной молитвы приближенные Есенгельды-мехрема снова сидят в его белой юрте за чаем, уставившись в рот хивинского имама, который сильным певучим голосом, раздающимся по всему аулу, читает Коран. Перед тощим темнолицым человеком с козлиной бородой, ниспадающей на белоснежный халат, лежит раскрытая книга в желтом кожаном переплете. Изредка лизнув палец, он для отвода глаз перелистывает страницы, но то, что он говорит, не имеет никакого отношения к священному писанию. «В день Страшного суда собранные на этом свете богатства никакого облегчения владельцу своему не принесут. Только страдания, в этом бренном мире перенесенные, только покорность воле божьей и терпение бесконечное откроют человеку дорогу в рай. Вот Есенгельды-мехрем, на счастье славного рода кунград рожденный, истинно верующий Мухаммеда-пророка ученик, поможет вам встать на путь истинный! Все эти слова, которые я вам сейчас доверяю, он от самого пресветлого хана из собственных уст его слышал. Хорошо человеку, если он вместе с родом своим в рай войдет. Но истинно свидетельствует нам Коран: если человек сей грешный язык свой священному языку Корана предпочтет и мудрствовать лукаво станет, того человека бог отринет и проклянет. А кто богом проклят, в ад будет низвергнут на веки веков. Берегитесь божия гнева! Помните прежде всего, что мы мусульмане правоверные, а русские, урусы - неверные, им же место в аду уготовано и всем, кто с ними пребывает »

 

*     *     *

 

И в доме Курбанбай-бия ведется все тот же разговор. Почтительно внемлющие хивинскому мулле люди мирно дремлют, но настойчивый голос вероучителя пробивается и в их полусонное сознание.

«Род ктай испокон веку для господства создан. Так речет всемилостивый хан наш, кому поведал это глас некий, с неба раздавшийся. Великий бий ваш Давлетбай еще на берегах Сырдарьи окаянной за господство ктая боролся и праведной смертью мученика-шахида пал. Если потомки его, верные заветам предков, дело Дав-летбай-бия завершат и во главе всех каракалпаков встанут, будут они достойны святых прародителей своих и место им будет в раю уготовано. Когда человек у бога детей просит, должен он и о своем месте в потустороннем мире позаботиться. Учащий дитя свое на языке Корана прежде всего научит его благочестию мусульманскому: с неверными не якшаться, есть правоверному мусульманину из одной чаши с урусом - неверным -великий грех. Для праведных - райские кущи, а для грешников, неверными соблазненных, - на веки веков ад».

 

*     *     *

 

«...Ах, Аманкул-бий, человеку с таким стройным станом, с таким добрым светлым лицом, как у вас, просто-таки предписано в священной книге, Кораном именуемой, вместе с родом-племенем своим всеми каракалпаками здешними править. Эх, если бы пошли вы да встали пред светлые очи всемогущего хана нашего, да голову перед ним склонили, да... эх, что тут и говорить!.. Однако же не забывайте: в Коране сказано: если кто пострадает в борьбе за чистоту ислама с неверными, душе его уготовано место в раю... Урус-бия остерегайтесь...»

 

 

*     *     *

 

Хивинский мулла, самое высокое место захвативший - иминбер в «Орынбай-кала», был самым начитанным и хватким проповедником ислама среди всей честной своей братии. Его чалма, халат, борода, даже штаны были белее белого, не всякий лебедь с ним белизною сравнится. Напирая на прежнего орынбаевского муллу из Бухары в разговорах о Страшном суде и вообще о том свете, он своего предшественника оттеснил и сегодня впервые взобрался на минбер. «Когда бог задумал вселенную создать, то прежде всего ад для иноязычных иноверцев учредил, а уж потом - рай для правоверных мусульман. А тюркский язык есть также язык мусульманский. Недаром изрек пророк Мухаммед: «Раб божий, у кого язык повернется «алламидулла» выговорить, в аду не останется». Вы, каракалпаки, на жана-дарьинских берегах проживающие, - суть камыши, между адом и раем произрастающие. Как поднимется ураган с русской либо с казахской стороны, вздуются волны на реке, и вы все утонете, прямиком в ад угодите. Но милостию божьею лицо ваше искони в нашу сторону, на юг обращается. И горе вам, если на север, в сторону иноверцев, богом проклятых, вы лицо свое повернете! Когда еще деды и прадеды ваши в благословенные наши края кочевали, они на светильник мира, священную Хиву нашу, с надеждой взирали. А Хива из Мекки-Медины немеркнущим солнцем вселенной озаряется...

Много вы терпели, много страдали, и место вам в райских садах предопределено. Но если язык заблудшего брата вашего словами чужой веры оскверняется, великая заслуга и долг ваш к истине - исламу его воротить. А не поддастся увещаниям вашим, тому, кто уничтожит неверного, при жизни земной слава, а в жизни вечной - райское блаженство.

Тайну, великую тайну благочестивого и всемогущего хана нашего я вам сейчас поведаю. А вы уж ее, смотрите, никому не выдавайте, храните в сердце своем. Мудрый хан наш жанадарьинских каракалпаков, к роду покойного Убайдулла-бия - да будет земля ему пухом -принадлежащих, из всех каракалпаков наидостойнейшими считает. Из вашего рода советников хочет всемогущий хан к своей особе приблизить, взять к себе во дворец... Коли сумеете вы, лишнего часу не медля, захватить власть в свои руки, дела ваши на лад пойдут... Уж если правду сказать, спесивые кунградцы его светлости надоели, во все дела ханские нос суют... Не мешкайте, и будет вам счастье на том и на этом свете...»

 

*     *     *

 

Подобные речи вели «мирные голуби» в белых одеждах и в ауле Есим-бия, и в селении Гаип-бахадура, и даже у пахарей Бегдуллы Чернобородого. А народ принимает речи эти со вниманием: всякому лестно услышать похвальное слово своему роду-племени, да и в тайне, которую хранить советуют наставники духовные, тоже что-то привлекательное есть. И хранят, сколько терпения хватает.

Маман-бий встретил однажды Бегдуллу Чернобородого, заметил, что тот какой-то невеселый, на себя непохож. О делах, о здоровье его расспросил и между прочим о том, какими хивинские муллы ему показались.

Бегдулла и пересказал Маману, что за слова «мирные голуби» среди народа распространяют. У Мамана чуть глаза от гнева не выскочили, а Чернобородый с беззаботной будто бы усмешкой еще и добавил:

- А что ж тут такого? Нечего удивляться!

- Опять, значит, лисьи уловки Абулхаировы, поджигательство Гаип-ханово в ход пошло... Проклятые ханы те подохли, а хитрости их другим достаются, - все они из одной колыбели выходят, одними пеленками повиты, одним ядовитым молоком вскормлены! Ох, Бегдулла, Бегдулла, опять один род на другой натравливают, одному племени нож, другому копье суют... Что и делать с ними, ума не приложу!

Постояли Маман-бий с Бегдуллой, подумали и поехали к Есим-бию в аул посоветоваться. А тот и вовсе с горя в постель слег. Красный весь, томился в жару.

- Люди эти - камни, ханом в нас брошенные, да только камни молчат, а эти с языком, - сказал Есим-бий.- Был у меня вчера пресловутый этот Авез-ходжа-ишан. Он мне так, не обинуясь, и выложил: «Вы, мол, роду жалаир принадлежите, а роду этому над всеми каракалпаками господство самим богом предопределено». Я с ним спорить стал, а он мне в глаза рассмеялся, бесстыжий. На том и разговор наш кончился. Некогда пустоголовый - не тем будь помянут - Гаип-хан то же самое мне болтал...

Не вытерпел Маман-бий, вскочил на коня и помчался Авез-ходжу искать. Ишан оказался в ауле «Аранша кенегесов», прозванных так за то, что мастера были арыки копать.

Авез-ходжа-ишан сидел у себя в юрте хмурый. Только что закончилась у него беседа с аульчанами, и нашлись среди них люди разумные, стали ему возражать, он и поторопился, чтобы смуты не вышло, народ распустить, удалился к себе, сидел один и ел простоквашу. Увидев злое лицо входящего в дверь Маман-бия, он вскочил, бороды и усов не обтирая, сам первый стал расспрашивать Мамана о делах и здоровье.

- Вот что, таксыр, господин мой, - молвил Маман-бий глухо, тяжелый гнев душил его, - вы у нас здесь как точильщик на базаре, сразу двум хозяевам друг на друга ножи точите. Этим своим двурушничеством вы у себя дома, в Хиве, заниматься можете. А нас избавьте!

- Если уж тот бий, которому сам преосвященный Мурат-шейх благословение дал, нам не доверяет, за нами соглядатаем ходит, то чего же нам от других людей, доброе слово наше искажающих, ждать?!- заговорил ишан, тряся бородой, перемазанной простоквашей.- А мы - смиренные рабы ханской воли, стремимся слепым щенкам ислама незрячие глаза их открыть.

- Какова же именно воля вашего хана?- спросил Маман, смиряя свой гнев.

- А вы поговорите с ханом самим - узнаете! Верите ли, думы пресветлого хана нашего словно прозрачная вода, в чашу серебряную налитая. Взгляните в чашу ту - дно увидите и свое отражение в ней.

- Нет, таксыр, если действительно вы языком хана мысли его выражаете, то все это ложь. Мысли хана вашего - бездонный колодец. Заглядывал я в него: холодно там и темно. Страшно даже становится. Лучше забирали бы вы с собой свой камень точильный да убирались бы восвояси, в Хиву!

- О-о! Кяфир-неверный, выродок из мусульман, ядовитая горькая трава! Вспомнишь еще нас, когда будут рвать полы одеяния твоего верные щенки ислама, которым мы раскрыли глаза на скверну твою!- зашипел ишан, брызжа слюной.

- И тогда нас разнимать не суйтесь!

- Хоть и стукнуло тебе много лет, а все живет в тебе глупое мальчишеское упрямство. Уйдем! Не приросли мы к скудной вашей земле!

В дверях показался Жаксылык и заговорил, запыхавшись, еле дух переводя, - видно, бежал, торопился:

- Багдагуль-шеше прислала. Ехали бы вы домой, говорит. К вам в гости Айдос с друзьями жалует.

Глаза Мамана загорелись радостью, лицо осветилось доброй улыбкой:

- Сейчас, сынок, сейчас поедем!

- Помни!- крикнул ишан вслед уходящим.- Только в Хиве благодетельной обретут мудрость такие упрямые глупцы, как ты!

 

23

 

То, что Айдос со своими друзьями собрался его навестить, Маман посчитал большой удачей, не сомневался: самые заветные стремления его поможет разумный этот юноша осуществить. «Посмотрим, - думал Маман, - чему их там в Хиве научили: сухой грозой или дождем благодатным придут они на родную землю. Пусть послушают ученых джигитов и здешние наши ребята. Недаром ведь Кузьма Бородин говаривал: народ без знаний - что бурдюк, на дороге валяющийся, каждый встречный-поперечный ногой его пинает».

Созывая к себе в дом на встречу Айдоса и старых, и малых, и биев, и пахарей, замыслил Маман-бий и другое важное дело: выяснить до конца и рассказать народу о том, чем занимаются здесь хивинские праведные старцы, какие семена сеют среди людей. И если окажется, что и вправду все они, по примеру ишана, родовую вражду и раздоры насаждают, пусть убираются в свою Хиву поскорее. Никто не вправе, делая вид, будто человеку глаза открывает, исподтишка его в сердце колоть! Не было у Мамана скота, чтобы барана или бычка зарезать, и приказал он единственного своего коня для почетных гостей заколоть. А тем, кто удивился, - как же так, - коня лишиться?- коротко ответил:

- Конь, друзья мои, для езды со временем другой найдется, а души человеческой, будущего для народа моего, надежды светлой такой, как Айдос, так-то просто не сыщешь. Конем будущему нашему пожертвовать для меня большая честь...- И, отвернувшись, молвил: - Колите!

В пустую просторную юрту Мамана, от которой и в светлый солнечный день веяло сумраком и печалью, сегодня словно теплое лето пришло. Даже висящие у дверей черные шапки и старые халаты казались теперь яркими и нарядными...

Торжественно проводив старших на почетное место, молодые люди скромно присели на коленях по обе стороны аксакалов. Ближе всех к Маману сидел Айдос, за ним его однокашник Кабул. Приветствуя вновь приходящих старейшин вставанием, мальчики снова садились, скромно потупившись, все это делали они легко, ловко, с изяществом, как и подобает хорошо воспитанным юношам Хивы. Все заметили, что Айдос, с которого все товарищи его глаз не сводили, повторяли каждое его движение, слегка побледнел, круглое румяное лицо его осунулось, крупная фигура словно бы поникла, как привядший камыш, жаждущий влаги.

- Видно, наука-то тянет соки из человека, - тихонько перешептывались старшие между собой.

А народ все подходил и подходил к юрте бия. Те, кому не хватило места в доме, рассаживались вокруг на земле, и уже образовалось два-три ряда любопытных. Войлок на стенках юрты приподняли, и сквозь обнажившиеся решетки кереге видно было все, что происходит внутри. Желая обратить внимание народа на примерное поведение учеников медресе, Маман-бий поднялся со своего места.

- Вот, дорогие мои, что значит получить воспитание в школе, - сказал он.- Спасибо вам, дети мои, за ваше внимание, за уважение к людям. Наука и знание возвышают человека. И если вы, образование в Хиве закончив, поедете учиться еще и в страну русских, то подниметесь на такую вершину, с которой весь мир увидите как на ладони.

- Все еще будет, ата, дайте срок!- с достоинством молвил Айдос.

Умница ты, сынок! Если птенец вороны выкарабкается из гнезда да на ветку рядышком сядет, он уж и каркает от радости, что высоко залетел. А если птенец беркута, в поднебесье взмыв, всю вселенную не облетит, он считает, что и вовсе не взлетел. Беркутом стать великое счастье! Будьте же и вы беркутами, дети мои!

- Бий-ата! А почему народ наш не смог наукой-знанием хотя бы с Хивой сравняться?- спросил Айдос.

Все, кто был в юрте и кто снаружи сидел, замерли в ожидании ответа. Все понимали, что жизнь и смерть народа решает этот вопрос. Старые бии потупились, словно окаменели. Волнуясь, оглядывал Гаип-бахадур привезенных с собой юнцов. Только Есим-бий оставался спокойным, зная, что у Мамана на любой вопрос найдется достойный ответ. Растроганный, любовался он Айдосом, по-взрослому чинно сидевшим в кругу старейшин, с лицом, выдававшим, однако, наивное ребячье его ожидание.

- Ждал я от тебя этого вопроса, сынок дорогой! - воскликнул Маман-бий.- Ты еще все это сам увидишь, сам поймешь. Бедный народ наш когда находил хлеб, то не было у него дастархана, куда хлеб этот положить. А соседи наши, будто бы нас жалеючи, расстилали перед нами свой дастархан. Только мы на него хлеб положим, они дастархан свернут и вместе с хлебом уносят, а мы ни с чем остаемся. И все потому, что среди нас-то самих не было единства. О науке-знании никто у нас и думать не хотел. Всяк сам по себе, от греха подальше в сторонку становился. Так мы все в стороне от общей дороги и остались, и люди добрые нас забывать начали. Будто туча тяжелая окутала юрту, люди сидели понуро, друг друга не замечая.

- Бий-ата! А вы испытайте, каким таким наукам-знаниям молодые муллы наши обучились!- крикнул снаружи чей-то задорный голос.

Сидящие в юрте, будто очнувшись от тяжелого сна, оживленно задвигались, заговорили:

- А ну-ка, ну-ка! Испытайте их, испытайте!.. Посмотрим, чему их там, в Хиве, научили!

Маман-бий не спеша разгладил усы, окинув юнцов испытующим взглядом, спросил:

- Скажите, дети мои, кто кому и что в народе нашем в долг дает, а кто и как с долгами своими расплачивается?

В юрте на мгновение воцарилось молчание, а потом люди начали шептаться между собой, робко предлагая свои решения; старались вспомнить, кто у кого что занимал: рыбу, скот, зерно, даже о проигранных ребятишками альчиках не забыли. Айдос переглянулся с Кабулом, шевельнулся, привстав, уселся поудобнее и прижал руку к груди:

Уместным ли, бий-ата, сочтете, если я ответ дам?

- Да бий тебя только и ждет! Говори, говори!

- Разреши ему, мудрый бий!- загомонили собравшиеся.

Маман-бий поднял руку - тихо! Говори, сынок, не стесняйся! У народа нашего все дети родителей своих должники, - молвил Айдос.

- Как? Как?- зашумели снаружи сидящие. Пока не утихли их голоса, Айдос, волнуясь, переводил дыхание, искал слова, думал.

- Смысл сказанного в том, что каждое дитя в долгу у родителей своих за то, что родился, что растет, заботы не ведая. А если достигнет лет совершенных, за родителями своими ухаживает, значит, возвращает им свой долг.

- Вот это да!

- Аи, молодец!

- Умница!

- Священной Хиве спасибо!

- Хиве низкий поклон!

Хотелось Маману встать и поцеловать юного мудреца, да, услышав славословие Хиве, сдержался: «Как бы народ всецело Хиве не доверился, не клюнул бы на приманку хивинских мулл, раздор приносящих!»

- А кого можно считать бедным среди народа? - задал бий второй свой вопрос неспешно.

Айдос подмигнул Кабулу: ты, мол, теперь отвечай.

- Если почтенные аксакалы позволят, я скажу.

- Говори, говори, отвечай! Маман-бий кивком разрешил: скажи.

- Бедняк не тот, у кого достаток мал. Бедный тот, у кого ни родных, ни друзей нет, одинокого и защитить некому.

Снова всколыхнул сидящих ропот одобрения, снова посыпались благодарности Хиве.

Старый Есим-бий глянул на Мамана, понял по хмурому лицу невеселое его настроение, осторожно вступил в разговор:

- Наслышаны мы, Айдос-сынок, что ты с самим ханом беседы удостоился? Каков тебе хан хивинский показался?

В знак уважения к особе хана Айдос приподнялся и снова сел, выпрямившись, плечи расправив, как подобало приличию:

- По-моему, нет на этом свете человека, светлейшему хану нашему достоинствами равного. В обращении с людьми доступен хан наш и прост, мысли свои мудрые высказывает ясно, будто в чистом зеркале они отражаются.

- Айдос, сынок, - вступил в разговор Маман, - с тобою беседуя, всегда ли хан все твои слова одобряет или бывает, что заметит: «А это сказал ты неправильно»?

Айдос снова приподнялся и сложил руки на груди.

- Пусть бог свидетелем будет: неоднократно имел я счастье беседовать с великим ханом нашим, но ни разу не слышал от него: «Эй, каракалпак, а вот это твое слово ложно!»

Люди замерли, сдерживая дыхание, словечко боясь упустить.

Маман-бий качнул головой, сожалея:

- О-ой, сынок, видно, мысли хана - глубокая тайна! Слово его как лед, снегом покрытый, а что под ним, неведомо никому. Если ни одно слово твое не признал он неправильным, значит, не хочет он тебя от опасной полыньи на пути твоем предостеречь, сынок!

Краска мгновенно залила лицо Айдоса, капли пота выступили у него на лбу, но, все еще пытаясь сохранять сдержанность, приличествующую взрослому человеку, он, кривя губы в усмешке, процедил:

Теперь понимаю, почему называют вас, бий, ядовитой травой: все еще надеетесь, что род ваш ябы будет главенствовать над каракалпаками. Не надейтесь: только Хива принесет благоденствие народу.

- Айдос, сынок, - молвил Маман-бий скорбно, - рано зазнался ты, а народ без вас, молодых, остывшей золе подобен. Одумайся, попроси прощения за оскорбление старших!

Весь лоск «хорошего хивинского воспитания» мигом слетел с исказившегося злобой лица Айдоса.

- Нет, это вы просите прощения у посланца священной Хивы, это вы оскорбили великого хана хивинского!- грубо закричал он.- Недаром говорится: старый волк, из ума выжив, своих же щенков пожирает. Теперь понял я вас, старый бешеный волк, на людей бросающийся!

- Айдос, сынок, - возразил Маман терпеливо, - опомнись, пусть ошибка отца станет укором сыну. Я хоть и малочисленный народ свой гнездом беркутов все же считал! Теперь вижу - ошибся: неведомая сила злая превращает его в гнездо летучих мышей! Проси прощения, пока не поздно!

- Старый козел!- не помня себя, заорал Айдос.- Вы со своим «считал» да «считаю» в полынью народ ведете, поймите, в полынью!- Вскочил стремительно, словно под ногами своими змею увидал.- Мы пошли! - И стремглав бросился к выходу. За ним, шумя, приказывая успокоиться, опомниться, поднялись потрясенные аксакалы.

Не слушая ничьих просьб и уговоров, Айдос ринулся прочь, а за ним и все его товарищи, и потерявший голову Гаип-бахадур, сопровождавший молодых мулл в аул Маман-бия.

Никто не услышал слабого голоса Есим-бия: «Вернитесь, дети, вернитесь!» - юрта мгновенно опустела, померкла, и снова стало в ней уныло и просторно, как в печальной осенней степи.

Уверенный, что юнцы одумаются и вернутся, Маман-бий не бросился их догонять, уговаривать, а старался успокоить старших:

- Люди, родные, не волнуйтесь, не расходитесь! Молодость, как рыба в воде, плывет против течения, пока на преграду житейскую не наткнется. Мальчик обманут, но он это поймет, и ошибка сегодняшняя будет ему уроком... Такой находчивый умный джигит, избалован он похвалами, а призадумается - пальцы будет кусать от стыда, придет еще сам прощения просить! А вы садитесь! Садитесь!

Айдос и его товарищи не слышали слов Мамана, не слышал их и Гаип-бахадур, поспешая за Айдосом и юнцами, растянувшимися цепочкой. Когда запыхавшийся, с тоской озирающийся, как верблюдица, оставившая позади верблюжонка, Гаип-бахадур нагнал наконец вверенных его попечению прытких молодых людей, навстречу им выехал на своем конеподобном ишаке Авез-ходжа, словно бы подстерегавший их на дороге. Авез-ходжа знал, куда был приглашен Айдос, и сейчас, увидев его вытирающего пот со лба и ребят, бегущих друг за другом с пыхтящим, еле дышащим Гаип-бахадуром позади, понял, что вышло что-то из ряда вон выходящее. Сначала он было вознамерился с ходу начать изобличение Мамановых «хитростей» и «козней», но вовремя одернул себя: «Наш день еще наступит...» - и тоном заботливого отца, о несовершенстве мира сего скорбящего, заговорил:

- Сынок мой Айдос, обиделся ты, вижу я, на Мамана. Не обижайся, милый, понапрасну не расстраивайся. Разве Маман этого стоит? Ведь человек обижается на равного ему человека. А ты на кого?.. Когда впервые встретились мы с ним и он спросил: «На каком языке учите вы детей?» - я понял, что невежда этот путает каракалпакский язык свой с языком божьим. Об этой дерзости его я великому хану нашему сообщил и повеление его получил, каковое сегодня же обнародую. Мамана - богоотступника - покараю.

А когда месть моя свершится, свободно хлынут благостные ветры юга на землю каракалпакскую. Есенгельды-мехрем и ты, славный род кунградский, будете теплым ветром этим, воле вашей послушным, повелевать.

Сердитый Айдос молчал.

Авез-ходжа тронулся вперед, не ожидая ответа. «Мальчишка, что он понимает... Ну, да потом поймет», - пробурчал ишан себе под нос и, дав пинка безответному своему ишаку, потрусил к аулу Есенгельды-мехрема.

 

*     *     *

 

Выйдя вслед за нарушившими мирную беседу юнцами на улицу, гости Мамана в нерешительности толпились около юрты: может, одумаются ребята, вернутся назад, - грешно же пренебрегать дастарханом большого бия. И гости все поглядывали на дорогу.

- Хо! Смотрите-ка, кто там по-над берегом идет? Не Аманлык ли?- крикнул какой-то глазастый парень. Все, прикрывая руками глаза от слепящего солнца, повернулись к Кок-Узяку.

Только заслышав слово «Аманлык», взволнованный Маман-бий, опережая других, ринулся к берегу, не отрывая взгляда от ярко освещенных солнцем двух путников, идущих у края воды.

«Похоже, и впрямь Аманлык! А кто это с ним? Женщина?.. Шагают ровно». В глубине души бий не терял надежды, что хоть и окажется это сказкой, но отыщет рано или поздно Аманлык сестру свою Алмагуль. И сейчас радостью дрогнуло сердце Мамана...

А издали завидевший у юрты Мамана множество людей Аманлык, заранее ожидавший счастливой встречи, - наверное, к тою готовятся, ребенок, может, у бия родился, - весело осклабившись, издали закричал:

- Ассалаума-алейкум, старейшины! Добрым путем иду к вам на той! Не осуждайте, что с пустыми руками: несу вам в дар веселое свое ремесло. Выполнил я повеление любимого бия нашего - юрты строить научился!

Маман-бий, издавна привыкший по наказу отца своего Оразан-батыра мерить судьбу народа по участи семьи сиротской, с радостью шагнул навстречу другу.

- С новым умением-ремеслом, со счастливым прибытием в аул поздравляю! Добро пожаловать, молодец! Честь и слава тебе, что не пожалел труда своего, нашел сестру свою, дорогую нашу Алмагуль!

Дрожь пробежала по телу Аманлыка.

- Ошиблись, бий! - сказал он, опасливо оглянувшись на свою спутницу. Зорок глаз Маман-бия! И с новым волнением, бледнея от охватившего его сомнения, всматривался Аманлык в лицо жены, ища в нем родные черты.

А Маман, охваченный радостью встречи, одного опасаясь, чтобы не обидеть холодностью столько лет томившуюся вдали от сородичей Алмагуль, устремился к женщине с распростертыми объятиями:

- Иди, светик мой, Алмагуль! Давай поцелую глаза твои от всего народа нашего, в малолетстве твоем тебя утерявшего.

- Ошиблись, бий наш, ошиблись...- твердил Аманлык, с ужасом глядя на жену, которая от возгласа бия «Алмагуль!» покачнулась, как от удара, и, словно человек, внезапно облитый ледяной водой, задрожала, встряхивая головой, судорожно хватая руками воздух. Более двадцати лет никто не называл ее по имени, да она и сама его забыла, все забыла, кроме одного, как встала она, шатаясь, на дороге, как с криком взлетело над ней воронье, как шла она потом, повинуясь чьему-то приказу, за солнцем, утром на восток, днем на юг, вечером на запад, кружила, кружила и кружила, как теленок, привязанный к колышку, и никак не могла отойти от места, где когда-то упала. Годы мазали ее белое тело черной грязью, а черные волосы - белой краской. Заживала рана на языке, загрубел шрам на кончике носа, а она, все казалось ей, кружилась, кружилась, кружилась, теряя силы и память, пока не пришла к теплым рукам того, кого назвали сейчас впервые за долгие годы знакомым, дорогим именем «Аманлык».

А тот все твердил с упрямством безнадежности:

- Ошиблись, бий, ошиблись. Она не Алмагуль -Каракоз!

А сам со все нарастающей тревогой вспоминал, как часто хотелось ему всмотреться в лицо дорогой жены, но боялся огорчить ее, стеснявшуюся своего увечья, все боялся обидеть такую робкую, забитую, жалкую... Где же было и ей узнать в этом обезображенном когтями тигра седеющем человеке с лицом, изборожденным горестными морщинами, веселого, хохочущего парня, зд которым, преданно заглядывая в лицо, бегала она чумазой девчонкой с красными ягодками спелой джиды в ушах.

- Не Алмагуль она - Каракоз!

- Никогда ты не шутил со мной прежде!- все еще не понимая, что происходит, молвил удивленный Маман-бий.- Видно, теперь, когда душа твоя успокоилась, решил пошутить со старым бием своим, да? Шути, шути, меня не обманешь! Ведь знаю я, что ты сестру свою искать пошел.

И тут с решимостью отчаяния Аманлык шагнул к женщине и, как в детстве бывало, с силой дернул ее за косу.

У-а-а-а!- так кричала маленькая Алмагуль, когда ей делали больно.

Белый, без кровинки в лице, Аманлык отпрянул назад и резким движением выхватил из ножен меч Ораза-на. Полы его халата, связанные за спиной, распахнулись, с жалобным писком выпал из них новорожденный младенец и, ударившись оземь, затих. Ничего не видя вокруг, Аманлык схватил за волосы Алмагуль и что есть силы полоснул ее мечом по горлу. Фонтаном брызнула кровь, но, не дав телу упасть, Аманлык подхватил его, еще содрогающееся, и столкнул с высокого берега в реку. Голубая вода вспенилась кровью, но Аманлык, не глядя вниз, стремительно повернулся, рухнул на колени перед ошеломленным Маман-бием, протянул ему обеими руками окровавленный клинок и, до ломоты согнув шею, умоляюще прохрипел:

- Убей меня, ради бога всемогущего! Запутался я: родную сестру в жены взял, сам того не мысля. Сжалься надо мной, сними грех с души, смой кровью моей окаянной пятно с рода человеческого. Пусть никто, кроме тебя, не узнает о страшном деянии моем! Не мучай, убей!

Слезы хлынули из глаз Мамана, сердце, казалось, окаменело у него в груди, руки повисли бессильно. Но, тяжко вздохнув со стоном, расправил он плечи, принял отцовский меч из онемевших рук Аманлыка и, глядя прямо перед собой, изо всей силы ударил по жилистой шее друга. Голова отскочила прочь и покатилась по траве...

И в этот миг подбежали к Маману его гости, долгое время не желавшие мешать встрече друзей и наблюдавшие за ними издалека.

Маман, с искаженным лицом, встал перед аксакалами, не давая никому подойти к берегу Кок-Узяка. А толпа перед ним росла. Пораженные ужасом люди теснились, совсем забыв о младенце. Но не забыл о нем Маман-бий. С лицом, посиневшим, как воды Кок-Узяка, он подошел к ребенку. Ударившийся мягким темечком о землю, младенец был мертв, но Маман, не видя этого, бережно поднял маленькое тельце и нежно прижал к груди, бормоча: «Не успев взглянуть на свет божий, чем провинился ты перед людьми, дитя мое, мечта моя, сиротинка моя? Беспомощный, как и народ мой несчастный, смиришься ты перед слепою судьбой. Но нет, нет, твоя жизнь впереди! Мы с тобой, верю, доживем еще до светлых дней... Я жду, и ты расти и жди... Я, старый, живу и жду хорошего, будущего, и ты, и ты жди...»

И, не мысля о том, что можно доверить хоть кому-нибудь на свете страшную тайну усопших, Маман себя, себя одного ощущал хранителем и виновником этой тайны, носителем правды жестокой, безобразной, невероятной. Он предстал перед народом с мертвым младенцем на руках, с искаженным нечеловеческой мукой пепельно-серым лицом, с налитыми кровью глазами. Густые седеющие волосы дыбом стояли над его высоко поднятой головой. И люди решили, что он обезумел. Никто не смел слова молвить или приблизиться к нему. Стояли перед ним толпой, немо и недвижно. И только Есим-бий осмелился сказать:

- Выжил ты из ума, беркут с поломанными крыльями!- И все услышали его дребезжащий старческий голос.- Неудачами своими разъяренный, сорвал зло на невинных, погубил преданную тебе семью, с радостью на родину воротившуюся. А ведь к тебе они шли, на тебя уповали! Воистину безумный ты, сам против себя восставший! Своими руками начал ты истреблять народ свой, об умножении которого сам же заботиться призывал! - Безмолвно кинулся Нурабулла к коновязи, отвязал своего ишака, посадил на него двух своих сыновей -близнецов, сам вскочил позади мальчиков и, нахлестывая ишака, уехал.

- Давайте, поехали!- крикнул Бегдулла Чернобородый своих аульчан.- От человека, ума лишившегося, добра ожидать не приходится!

- Маман с ума сошел... Маман обезумел., бий ума лишился...- зашелестели в толпе.

- Я-то сразу понял, что бий спятил, когда он единственного коня своего зарезал!- хвастливо молвил до пояса голый рыбак в штанах, подвязанных веревкой. Жаксылык, эй, эй, Жаксылык!- Топивший очаг перед котлом юноша бежал к толпе с перемазанным сажей лицом.- Глянь! Отец твой воротился, а сумасшедший этот Маман-бий его зарубил!

В недоумении остановившийся перед толпой, Жаксылык стремглав бросился назад, выхватил пылающую головешку из огня и сунул ее под камышовую дверку Мамановой юрты. Огонь змейкой скользнул вверх, и в этот миг снова поднялся с моря сильный, упругий ветер, юрта вспыхнула, как огромный костер, с треском запылали камышовые циновки, гудело желтое пламя, увитое черным дымом.

А ничего не понявшая Багдагуль металась вокруг, голосила:

- Люди-и! Воды! Воды! Во-о-ды-ы-ы!

И тут появился незнакомый всадник на неоседланном коне:

- Не говорите, что не слыхали! Не говорите, что не видали! Слушайте повеление хана нашего, - вопил он.- Маман - богоотступник! Маман - кяфир неверный! Мусульмане, бегите от него! Проклятие на нем навеки нерушимое! Мусульмане, бегите от Мамана...

Никому и в голову не пришло, что это посланец коварного Авез-ходжи, ловко воспользовавшегося всеобщей смутой. Люди постояли, разинув рты, в недоумении, и бросились врассыпную. Юрта догорала, треща и шипя, - некому было остановить Жаксылыка, некому помочь несчастной Багдагуль. Как вкопанный застыл над рекой пораженный новой бедой Маман-бий: «Что еще за бедствие разразилось надо мной? Чем я еще про винился?»

С широко открытыми глазами на обожженном солнцем лице, стоял Маман, неподвижный, как каменный идол, и упругий ветер с моря играл, развевая полы его багрово-красного халата, все дальше унося кувыркающуюся в воздухе черную шапку - каракалпак.

Вдруг посиневшие губы Мамана шевельнулись:

- Эй, люди, дорогие мои люди, родные! Не верьте, что я безумный!.. Не расходитесь!.. Не бегите от меня! - Но слабый голос его подхватил и унес ветер, а Маман продолжал взывать в пространство: - Не убегайте!.. Объединяйтесь!.. Верьте мне... придет народ братский, укроет нас полами большого халата своего от врагов... Протянет руку помощи...

Но некому было слушать Мамана. Несколько бедняков, оставшихся верными своему бию, ссутулившись сидели там и сям на земле, посматривая испуганными глазами то на Мамана, то на бегущих прочь людей.

- Будь ты проклят, беспощадный, неправедный бог на холодном своем небе!- крикнул Маман, воздевая вверх окровавленные кулаки. - За что сыплешь ты беду на неповинные головы несчастного народа моего? Если и вправду ты существуешь, то не я, а ты, слышишь, ты - обезумел!

 

*      *      *

 

После горестных этих событий не было человека, кто сказал бы: «Я видел Мамана» или «Я знаю, где он». Прошел слух, будто он утонул в реке; говорили люди и другое: что находится он якобы на острове, посреди Арала лежащем, где из отбившихся родов своих каракалпаков собирает войско против Хивы. Люди говорили, что несчастная Багдагуль, куда исчез ее муж не зная, с горя ума лишилась, отыскала свой старый топор и побежала по берегу Кок-Узяка сводить свои счеты с богом. И ее тоже больше никто не видел.

Года шли за годами. Молодой Айдос пошел в гору: из рук самого пресветлого хана хивинского получил титул «бала-бия», бия-мальчика. Сначала послушно следовал он за Есенгельды-мехремом, а там с ним поравнялся, соперничать стал. То гремела окрест слава Есенгельды-мехрема, то верх брал бала-бий. Оба, каждый по себе, в Хиву со свитой ходили, все больше погружаясь в пыль исламских интриг. Мешалась эта пыль со слезами народными, грязной пеленой застилала людям глаза. Путались большие дороги, проложенные мирным степным народом в новом краю, блуждали люди, не находя прямого пути. Забываться стали дела и даже самое имя мудрого большого бия Мамана.

И вот в один из теплых летних дней рыбаки, вязавшие камышовые плоты свои на берегу моря, увидели, что наперерез огромным шумным волнам из тумана морского выходят два невиданных огромных плота, каждый величиной с большую восьмикрылую юрту. Плоты эти пристали к малому островку в устье Аму-дарьи, там, где, ошибаясь, кипят пресные воды реки и соленые волны моря, еще не успев смешаться. С плотов сошли два человека, одетые по-русски, в грубых башмаках с медными пряжками, в коротких плисовых штанах, цветных камзолах, подобных некогда жалованному Маману начальством в Оренбурге, и в темных сюртуках с широкими обшлагами. На головах приезжих были черные шапки.

Рыбаки стояли, испуганные невиданным чудом, и глазели, раскрыв рты, в ожидании новой напасти. Один, посмелее, подошел к самой кромке воды, пристально всмотревшись в приезжих, отчаянно завопил: «Оу, да это же сам большой бий!» - и, рыдая, полез в воду. А за ним, сталкивая с берега свои камышовые плоты, с криком и плачем двинулись к островку и все рыбаки.

Собачью жизнь вели они, ловя рыбу на хлипких своих камышовых плотах, связанных непрочной бечевой из куги, не смея отойти далеко от берега, и все ж подчас находя безвременную гибель в своенравной стихии Арала.

Растроганный Маман-бий пошел им навстречу, здороваясь и обнимаясь с каждым.

- Ну, вот мы и опять с вами вместе, милые мои! Недаром я столько лет пропадал, снова ездил в русское царство. Жаль, опять воюет русский царь с султаном турецким. Но как только кончится война, и про нас вспомнят, и будет у нас все хорошо. А пока принимайте, милые мои, посланца народа русского.- И бий положил руку на плечо рыжеволосого человека с большими крепкими руками.- Это младший сын друга нашего Кузьмы Бородина. Ну, что рты разинули? Забыли, что ли, сына его, Владимира-кузнеца? Так он его брат младший. Петром зовут. По всей Руси славный он мастер-корабел. Будет вам лодки строить, а потом и корабли мы с вами построим, откроем прямой путь в Россию через Арал... Прошу любить и жаловать!

Возликовали рыбаки, - конец собачьей жизни подходит, новая, человеческая, начинается. Земно кланялись они Петру, а потом пошли обниматься. Вывели на берег диковинные плоты, развязали невиданные длинные и звонкие сосновые бревна, дерево пело под ударами топора. Наутро послали за славным по всей округе, хивинской выучки мастером Бектемиром, набрали охотников новому лодочному делу обучаться, и пошла у них с Петром дружная, спорая работа.

Первую лодку спускали на воду с торжеством великим, с радостью всенародной. Русского мастера Петра на руках носили, все добрые слова, в душе накопившиеся, каждый ему высказывал. И пошла радость рыбацкая из уст в уста гулять, со свежим ветром над аулами она загремела. Услышали в народе: «Маман-бий из России помощь привел», потянулись люди к нему вместе порадоваться, повидаться. Да не пришлось.

Безжалостная и бездонная - будь она проклята! - черная ночь, беды великие приносящая, поглотила Маман-бия вместе с преславным мастером Петром. Нашли их наутро после празднества люди в темной лачуге на краю рыбачьего поселка мертвыми, - у каждого в сердце воткнутый нож торчит. Лодка, ими построенная, исчезла, а поодаль, на берегу, дотлевал костер - доски и бревна, для новых судов заготовленные.

Не нашли виновника страшного этого деяния: то ли на лодке пропавшей он в море ушел, то ли здесь же, среди людей плачущих, вокруг хижины убитых, как льды в паводок весенний толпящихся, затаился.

Оплакали рыбаки усопших, обмыли и с честью похоронили в общей могиле, на островке, куда пристали они в день своего приезда. Могила их, мучеников за счастье народное, объявлена была священной, зажгли на ней светильник, и огонь в нем денно и нощно поддерживали, сменяясь, караульщики из рыбаков. Народ из близи и издалека шел и шел к ней на поклонение.

Но еще одна бедственная, злая ночь восстала на светлую память печальников каракалпакских. С грохотом пошли с взбаламученного шквальным ветром Арала высокие валы и смыли священную могилу, а наутро вышли люди на берег, ласково оглаживаемый голубой, успокоившейся волной, и увидели, что нет уже и островка, лежавшего в устье Аму, где кипят, встречаясь, пресные и соленые воды, островок в пучину ушел.

Идут своим чередом ночи, дни и годы, то ясные, то дождливые, то тихие, то метельные; по-прежнему короткая радость сменяется печалью, мирный труд -кровавой бедой. По-прежнему бешено мчится необузданная Аму, размывая и руша свои берега, неся на своих волнах загубленные ею кусты и деревья, падаль и мусор человеческого жилья в терпеливый Арал, все в лоно свое принимающий. По-прежнему и малый народ, близ устья реки на тесном клочке земли обитающий, подобно великому Аралу все в душу свою принимает и в ней хранит. Многие горести и беды, сокрушавшие людей, многие усилия тружеников, подвиги борцов канули в пучину времени... Не забыто и живет в памяти народной лишь одно «сказание о Маман-бие», свидетельствующее о том, что братская могила Маман-бия и русского мастера-корабела находится на маленьком островке, опустившемся на дно в том самом месте, где своенравная Аму впадает в Арал, где кипят и клокочут пресные и соленые воды, еще не успев соединиться.